Форум » Статьи-исследования о воспитании, телесных наказаниях и о порке. » «Мама – мой самый жестокий насильник» » Ответить
«Мама – мой самый жестокий насильник»
Guran: «Мама – мой самый жестокий насильник». истории о том, почему взрослым детям так трудно принять и простить своих матерей 14.11.2019 Здесь нет придуманных историй. За каждой исповедью стоит реальная, живая боль. Боль от материнской нелюбви. В нашей культуре мать – это святое. Нельзя к ней чувствовать злость, обиду, иссушающую ненависть. Нельзя быть равнодушным. Только любовь и вечная благодарность. Несмотря на то, что многие проходят в своем детстве через ад абьюза, унижения и нелюбви. Мы предоставили слово таким детям, которые давно уже выросли, но все еще несут в себе эту боль. Потому что у каждого из них есть потребность высказаться и быть услышанными. Эти истории мы показали саратовским психологам и спросили у них – как быть, если детские травмы не отпускают до сих пор? Это был трудный текст и для героев, и для авторов. Имена героев изменены по их просьбе. «Все абьюзеры были милосерднее моей мамы» Валерия, 47 лет: Не считаю детство счастливой порой. В моем детстве были одиночество, страх, отчаянье, физическое, эмоциональное и сексуальное насилие. Мои родители развелись, когда мне было три года. Отец пил и бил маму. Сначала приходил к нам, просил прощения, а потом исчез. Вспоминать об отце можно было только в контексте, что он «сдох под забором». Я тайно разглядывала его фотографии и радовалась, что похожа на него. И еще в одиночестве плакала, приговаривая: «Если бы папа был рядом, он бы спас меня от мамы». Маму я очень любила. Не помню, чтобы она играла со мной в какие-то игры или читала книжки. Но моей любви это не мешало. Маме всегда было важно мнение окружения. Не дай бог кто подумает, что у нее, матери-одиночки, не удалась дочь. И поэтому она, отличная хозяйка, душа компании, спешащая всем на помощь, била меня за малейшие провинности, за опоздания домой на пять минут, за плохое поведение, за четверки, за всю свою неудавшуюся женскую долю. Я, по мнению мамы, всегда должна была быть первой, лучшей. Я и была – умница, отличница, активистка, избитый породистый щенок с грамотами и медалями, которым можно гордиться перед друзьями и родственниками. Но больше всего я боялась не физической боли. Я боялась перепадов маминого настроения – криков («не смей так разговаривать со мной, я твоя мать!», «не позорь меня»), унижения («ты такая же слабовольная, как твой отец, сдохнешь под забором, как и он», «ты еще не человек, ты получеловек»), агрессии («считай, что у тебя больше нет матери»), оскорблений («я посвятила тебе всю жизнь, я из-за тебя не выхожу замуж, а ты свинья неблагодарная»), игнорирования меня (когда она делала вид, что меня не существует, и не разговаривала со мной). Мама сливала в меня все свои аффекты: злость, обиды, страхи, боль. Я привыкла улавливать малейшие колебания ее настроения. Как будто от меня зависел ее душевный комфорт. Как будто именно я должна была спасать ее изо дня в день. Я же не имела права злиться, обижаться, должна была быть сильной. Я не плакала даже у стоматолога, когда никакими наркозами и не пахло. Я все время чувствовала любовь к маме, страх, вину и эту мучительную, тягучую, скручивающую боль в солнечном сплетении. И часто думала: «Лучше б меня не было». Конечно, она целовала, обнимала, тормошила меня, когда ей этого хотелось. Больше всего я любила болеть. Тогда мама становилась тихой, заботливой. До сих пор помню прикосновение ее губ к моему лбу, когда она хотела понять, не поднялась ли у меня температура. Когда мне было 12 лет, ко мне в постель залез ее тогдашний мужчина и засунул мне руку под майку. Мне было больно (грудь только начала расти) и очень противно. Я рассказала об этом маме. Она так кричала, что я вру, что в тот момент я будто оглохла. Я чувствовала панику, отчаянье, дереализацию, комната плыла у меня перед глазами. Но я привыкла, что «мать святая, мать всегда права». Ах да, еще всегда был прав учитель. В 14 лет меня затащила в постель учительница русского языка и литературы. Я тогда даже не знала слова «секс» и понятия не имела, что бывают гомосексуальные отношения. Когда в самый первый раз учительница застонала от удовольствия, я спросила: «Вам плохо?» То, что это был сексуальный абьюз, я поняла спустя много лет. Учительница объясняла, что это любовь. Мне так хотелось тепла, близости, поддержки, что я в это поверила. Поверила в то, что у меня такой вот странный первый сексуальный опыт. Меня не очень интересовало, что делают с моим телом. Я будто раскололась и наблюдала со стороны за тем, что происходит в постели. Это длилось два года. Не было ни одного человека, с кем бы я могла поделиться происходящим. Словно я находилась в вакууме, в безвоздушном пространстве. До сих пор рада, что не рассказала тогда об этом маме. Она бы меня растоптала, уничтожила. В 18 лет до меня домогался еще один мамин мужчина. Когда я поздно возвращалась домой, задвигал за мораль и орал, что «если бы я была его дочь, он бы меня за косы – и об стену». От такого лицемерия я взбесилась и рассказала матери о его домогательствах. Конечно, она не поверила. Снова крики, скандалы. Тогда я ушла из дома на какое-то время. А в 19 меня изнасиловали. Групповое изнасилование. Их было трое. Я сопротивлялась, дралась. Мне разбили лицо. Когда я доползла до дома и разрыдалась, мать сказала мне, ревущей, что я и виновата, что «не надо *** [распутничать]» и потребовала: «Не ори! Отчим услышит». Больше мы об этом не разговаривали. Но эти слова травмировали меня больше, чем само изнасилование. Я, конечно, понимаю, что у наших родителей было трудное детство, отсутствие психологической помощи, их никто не учил справляться со своими эмоциями и тем более эмоциями детей. Но не думаю, что нужны какие-то особенные знания или сверхчувствительное сердце для того, чтобы обнять и пожалеть изнасилованную дочь. Однажды, когда я была уже взрослой, мама меня прокляла. Так и сказала: «Проклинаю тебя». Не то чтобы я была верующей, но от этих слов мне стало страшно. Как я справлялась? Всеми способами, которые заглушали боль: алкоголь, секс, творчество (стихи), селфхарм, попытки суицида, антидепрессанты, поиски своего психотерапевта. Я будто прошла через войну и зачем-то выжила. Нелегко осознавать, что твой первый и самый жестокий насильник – мать. Все другие абьюзеры были милосерднее. Я замуровала свое прошлое от себя и старалась никогда-никогда о нем не вспоминать. Я внешне открытый, легкий, вполне успешный человек, любящий шутить и много смеяться. И еще я сильная. Могу выстоять там, где другие слягут. И помочь этим другим. Только вина всю жизнь придавливала. Иногда ненависть к себе. И флешбэки. Впервые я рассказала обо всем на психотерапии, когда нашла все-таки своего терапевта. Разверзся ад. Это была невыносимая многомесячная боль. Я вся была боль. Но я впервые узнала, что такое безусловные принятие, сострадание, любовь и доверие. А еще поняла, что на мать можно злиться, что со мной нельзя было так обращаться. Что ад, через который я прошла, ни хрена не норма. Это было открытием, откровением. Оказалось, во мне много ярости по отношению к матери. Мы работаем на терапии и с этой яростью, и с тем, чтобы я приняла свое прошлое и себя. В моем случае это, видимо, долгий путь. Но я буквально затоплена благодарностью к терапевту. Я чувствую ценность своих мыслей, чувств, переживаний. Осознаю, что имею на них право. Что, оказывается, не обязательно опираться только на себя, что можно просить и получать помощь. И чувствую постоянную поддержку терапевта. С мамой мы видимся один-два раза в год. Как-то я попыталась напомнить ей об одном эпизоде моей истории. Она позвонила моим сыну и мужу и сказала, что я все вру. «Ты плохая дочь, уходи из дома!» Елена, 56 лет: Тебя уже нет больше двух лет, мама. Но почему-то меня «это» не отпускает до сих пор и, видимо, уже не отпустит. Может, из-за недосказанности – мы так и не проговорили всё. А еще потому, что «оно» перешло дальше, теперь уже к моему сыну. Ты ушла, так и не пожелав меня выслушать, лишь однажды сказала, что тебе «не надо было на меня кричать», что было равносильно извинению, ведь ты никогда не извинялась. А кричать ты любила, делала это самозабвенно, со вкусом, сама себя подогревала, входила в раж и в этом состоянии никого не слышала. Прорвать крикливую ругань было невозможно. Я оправдывалась, объясняла, доказывала – бесполезно. Тогда и выработала дурную привычку говорить мало (чтобы успеть вклиниться в паузу) и бить словом больно (чтоб достучаться). Когда я уже училась в старших классах, у тебя появился новый бзик: «Ты плохая дочь, уходи из дома». Я ушла после окончания школы – подыскивала квартиру и работу, пришла за вещами, и ты оставила меня. Не извинилась, но гнать перестала. Я все детство пыталась понять, чем же вызывала у тебя такую ярость на грани ненависти. Ведь я знала тебя и другой: ты разговаривала с нами у теплой печки, пекла «Наполеон», играла в настольные игры. Да и я не была плохой дочерью: полностью взяла на себя заботу о младшем брате и домашние дела, так как отец рано погиб и ты поднимала нас одна. Я жалела тебя, любила тебя, оправдывала тебя. До нового скандала. А еще было стыдно перед соседями, ведь твой крик стоял на всю улицу. Ты не била, но могла так унизить, находясь в состоянии этого дикого транса-ора, столько гадостей наговорить, что еще хуже. Заводилась внезапно, с пол-оборота. Поводом могли быть разбитая тарелка, неубранные вещи, потерянный тобою же кошелек («признавайтесь, вы украли»). Однажды в запале вышвыривала белье из шкафа, под руку попался мой подарок. В школе на уроке труда к 8 Марта мы делали картину из пластилина на стекле, тебе очень понравилось. Схватила: «Не уберешь – разобью». До сих пор помню эту сцену как в рапиде: мы смотрим друг другу в глаза, затем подарок с размаху грохается об пол, летят осколки. Они во мне до сих пор. Возможно, если бы я сразу выполняла твои приказы, была послушной, таких сцен не было. Но ведь ты же сама «выбивала» из меня слабохарактерность – чтобы «могла за себя постоять». Однажды присутствовавшая при скандале знакомая сказала: «Ты за то время, что кричишь, дала бы ей тряпку, она и перемыла бы все полы». Эта фраза для меня стала ключом к разгадке: тебе просто нужен этот способ вампиризма. Чтобы вылить накопившуюся негативную энергию. А на роль девочки для битья была выбрана дочь. Возможно, потому что «пошла в породу отца», которого ты считала слабаком. На брате тоже отрывалась, но меньше – «ты старшая», или у него более легкий характер («в мою породу»), или потому что «сына всегда хотела». Самое удивительное, что это не изменилось, когда мы сами стали родителями, я по-прежнему оставалась виновна во всех земных грехах. Чтобы сохранить свою психику, просто меньше общалась, уходила, видя, что ты начинаешь заводиться. И к прежним комплексам добавилось чувство вины за твою одинокую старость… Я никогда не хотела тебе отомстить, но часто представляла тебя больной: ты лежишь в постели, я за тобой ухаживаю и все-все тебе рассказываю, а ты слушаешь и не перебиваешь. Это был единственный способ объяснить, что я чувствовала, когда была маленькой и такой же беспомощной. Чтоб ты поняла: ребенка надо любить, а не перебрасывать на него свои жизненные тяготы. Что дочь не «твое говно», а человек, которого нельзя ломать через хребет. Она не может быть такой, какой хочется тебе, просто потому, что она уже родилась другой. Помимо твоего или ее желания. Но ты ушла внезапно. А незадолго до этого после очередного скандала и полуторагодовалого бойкота я пришла к тебе мириться, ведь ты никогда этого не сделаешь первая. Потому что могла не успеть и всю оставшуюся жизнь корила бы себя еще и за это. Я перечитала уйму литературы по психологии, давно все разложила по полочкам, все поняла и простила тебя. Но заноза не выходит. Видимо, потому что я невольно поделилась ею со своим сыном. Больше всего на свете я бы хотела, чтобы неумение строить отношения с самыми близкими, доставшееся тебе от твоих родителей, закончилось на мне. Но, видимо, это проклятие рода. Олеся Кавалерчик, системный семейный терапевт, клинический психолог: Почему дети винят себя за насилие со стороны родителей? Тяжесть произошедшего с героинями очевидна для них и специалиста. У психики нет понятия времени, часто события прошлого продолжают оказывать значительное влияние на нас в настоящем. Последствия насилия проявляются в форме особых жизненных сценариев, психосоматических заболеваний, суицидального и самоповреждающего поведения, различных злоупотреблений (наркотиками, алкоголем, лекарственными препаратами), нарушений, связанных с неприятием своего тела, нарушений в сексуальных отношениях с партнером. Одной из самых острых для проживания является травма привязанности и развития, полученная в детстве, заключающаяся в разрыве безопасного контакта с фигурой значимого взрослого, осуществляющего заботу и защиту. Последствия таких травм затрагивают самые базисные, витальные механизмы формирования психического здоровья человека. Привязанность обеспечивает выживание уязвимого человеческого детеныша за счет безусловного следования за фигурой родителя, процесс перенятия ребенком модели восприятия себя и мира, паттернов поведения и взаимодействия с окружением. В ребенке буквально заложена изначальная потребность любить и оправдывать во всем своего значимого взрослого из-за страха быть покинутым (тождественно страху смерти). На ранних этапах развития человек идентифицирует себя со своим телом, после – с эмоциями, и уже потом – с целостным образом, потому жестокое обращение с телом (удары, физические наказания, акты сексуального насилия) и психологическое насилие (грубость, крик, унижения и т.д.) влекут за собой деформацию я-концепции («если мне плохо» – значит, «я плохой»). В истории Валерии у ребенка был сформирован ненадежный и игнорирующий тип привязанности (мать не удовлетворяет потребности ребенка в контакте, валидации эмоций, не контейнирует, не создает чувство защищенности и опоры, табуирует для ребенка выражение чувств злости и недовольства, отстаивание собственных границ). В истории Елены привязанность также ненадежная, но амбивалентная: мать то демонстрирует модель здоровых отношений (разговоры у печки, торт «Наполеон»), то кричит и наказывает, чем создает у детей ощущение тревоги, постоянного страха. Часто холодность и жестокость матери к ребенку актуализируются ее личным травматичным опытом детства, что отражается на психической неготовности быть теплой, опорной и принимающей фигурой для своего ребенка. Мы можем лишь догадываться об истинных причинах, лежащих в основе подобных взаимоотношений с детьми, но то, что матери Валерии, по словам героини, было важно общественное мнение, может свидетельствовать об отчаянном поиске любви и принятия, попытке «добрать» от посторонних людей того, чего так не хватило самой, а именно принятия, любви, поддержки и признания «Я хорошая» мать, хозяйка, подруга. Люди, которые подвергались насилию в детстве, испытывают проблемы с эмпатией, часто приобретают склонность к агрессии и проявлению насилия в своей семье по отношению к близким. Это история межпоколенческая, мать недополучила любви и тепла от своей матери и не способна в полной мере реализовать материнский потенциал уже со своими детьми. Подтверждение этого – слова Елены, которыми она заканчивает свою историю: «Больше всего на свете я бы хотела, чтобы неумение строить отношения с самыми близкими, доставшееся тебе от твоих родителей, закончилось на мне. Но, видимо, это проклятие рода». Конечно, это не имеет ничего общего с «проклятием» и прочими вариантами мистификаций. Мать Валерии канализирует свои тяжелые эмоции посредством ребенка из-за недостатка ресурсов для выдерживания напряжения и чувства стыда. Невозможность смотреть в тяжелое и выдерживать стыд проявляется и в том, что она не верит дочери в историях про сексуальное насилие, обвиняет девушку в ответственности за изнасилование вместо помощи и поддержки и т.д. Мать Елены, предположительно, не прожила полноценно все стадии процесса горевания после смерти мужа, что стало одной из причин нехватки ресурса для полноценной эмоциональной вовлеченности в жизнь детей. Елена вынуждена осуществлять роль функционального родителя для младшего брата. Ребенку непосильно справляться с подобным напряжением семейной системы. Дети часто испытывают вину и стыд в ситуациях физического, психологического и сексуального насилия. С одной стороны, это связано с потерей контроля над своим телом и эмоциями, беспомощностью. С другой – детской психике сложно вместить, что родитель может быть плохим, сознание расщепляется, любимый родитель остается хорошим, а «плохая часть» – отправляется внутрь, в себе ребенок находит причины жестокого обращения с собой, погружаясь в чувство вины. Потребность уже взрослого ребенка донести до родителя то, насколько тяжело и плохо ему было в детстве, часто связана с отсутствием эмоциональной сепарации, невозможностью самостоятельно удовлетворять потребность в поддержке и принятии. Взрослые дети эмоционально незрелых родителей до глубокой старости «голодают» по молоку родительской любви. Нужно ли прощать своих матерей? Нет однозначного ответа. Каждый, переживший травму насилия, имеет право не прощать то, что простить невозможно, когда прощение равно предательству себя. Однако возможно найти для себя объяснение (не оправдание!) мотивов, которыми были движимы обидчики. Простить – не значит согласиться с тем, что произошло; восстановить отношения или добиться сатисфакции – не значит предать себя и забыть о случившемся. Куда важнее освобождение себя, решение не участвовать в прошлых событиях, «забрать кусок своей души» оттуда, где он с болью остался, отдать ответственность за случившееся тем, кто причастен, принять готовность жить со своими ранами и взять на себя заботу об их залечивании, не ожидая этого от кого-то другого. «Важно не то, что сделали из меня, а то, что я сам сделал из того, что сделали из меня» (Жан-Поль Сартр). https://fn-volga.ru/news/view/id/134663
Ответов - 2
Guran: «Мечтаю забыть свое детство» Андрей, 38 лет: Основная эмоция, с которой ассоциируется детство, – страх. Физическое воздействие ко мне применялось редко (ну, отец пару раз выпорол ремнем да мать несколько затрещин дала с размаху). Главное ощущение – несоответствие тому образу идеального ребенка, который жил в голове у каждого из родственников. Иногда эти образы друг от друга отличались, и было непонятно, какой из них «правильно» идеальный. Самым суровым наказанием было не собственно наказание (угол, лишение развлечений и т.д.), а огорчение родственника. Мама/папа/бабушка/дедушка обиделся/обиделись – всё, конец света: я полное ничтожество и не заслуживаю того, чтобы жить на Земле. Нужно как можно сильнее и дольше унижаться, чтобы заслужить их прощение. В подростковом возрасте, когда происходила перестройка не только организма, но и мировоззрения, меня продолжало угнетать все возрастающее ощущение собственной никчемности, «неправильности», ненужности. Как будто «товар» не соответствует заявленным характеристикам и потому неликвиден, даже на распродаже с огромной скидкой на него вряд ли кто позарится. Родители развелись, но при этом продолжали воевать за то, кто склонит меня на свою сторону. Мать постоянно обвиняла в том, что я весь в своего папашу-урода (даже когда я просто хотел есть или шел в туалет, звучали злобные реплики типа «весь в папашу, только жрать и срать, а толку никакого нет», слишком долго был в душе – «что угодно, лишь бы не уроками заниматься», делал уроки и не успел убраться или устал – «такая же свинья, как папаша, вас в один хлев надо поместить, давать помои раз в день, и пердите и срите там под себя»). А отец возмущался, что у меня «бабское воспитание». Для сверстников я был слишком «правильным» (я боялся долго проводить время в компании), а по возвращении домой меня часто ждал скандал с двух-трехчасовым ором на тему того, какой я дебил безмозглый, скотина бессовестная, что меня надо сдать в психушку, срочно вправить мозги, иначе меня ждет тюрьма или скорая гибель. Я научился по звуку открывающейся двери в подъездном тамбуре определять, кто именно заходит в коридор, и если понимал, что мать, у меня весь организм начинал сжиматься и трястись от страха: а вдруг она снова с порога начнет ругаться. Мои собственные вкусы, желания и устремления постоянно объявлялись дурью, которой нормальный человек маяться никогда не будет. Мать любила, глядя мне в глаза, монотонно-стонущим криком повторять: «От тебя ничего не зависит! У тебя НИЧЕГО НИКОГДА не получится!!». Естественно, девочки мне тоже всегда нравились «не те»: «***** [женщина легкого поведения] очередная – кто сегодня позовет, с тем и трахается», – кричала мать. Когда я пытался заступиться за девушку, она билась в истерике: как я смею хамить самому родному человеку, для меня шалавы подзаборные важнее, чем родная мать. Долгое время все это я воспринимал как абсолютно нормальное явление. Мне и в голову не приходило, что где-то может быть по-другому. Все эти истории продолжают влиять на мою взрослую жизнь. Мне по-прежнему знакомы чувства обреченности, бесполезности, ненужности, сейчас они переносятся тяжелее, чем в подростковом возрасте. Пубертатом же уже не отмажешься. По-прежнему работает формула «счастье – это отсутствие несчастья». Я так же искренне поражаюсь, когда кто-то со мной общается дружелюбно, с интересом, вниманием и пониманием – и тут же включаю защитную реакцию в виде стёба или самоунижения: а вдруг сейчас ударят по больному? Долго мучаюсь, если кто-то не ответил на сообщение: наверное, я просто человека уже достал, а он из вежливости не посылает открыто. Начинаю «прощупывать почву» и уже действительно становлюсь навязчивым... Я работаю с психологом не первый год, и положительные изменения, безусловно, есть. Но глубокие травмы на то и глубокие, что одной условной «обработкой йодом» не обойдешься: зарастает все очень долго и медленно. Такое ощущение, что сейчас я преодолеваю период, который должен был пережить лет двадцать назад. Злости на мать у меня как таковой нет. Есть, видимо, обида... а злость в основном на себя. Я не хочу с ней даже проговаривать эту тему – было несколько попыток, из которых я понял, что она может при определенном настроении признать все, что я говорю, и даже извиниться, но дальнейшее общение опять продолжится в ключе «ты должен делать то, что я говорю, и вообще подумай, что люди скажут». Я мечтаю забыть все, что происходило со мной в детстве и особенно в подростковом периоде. Или, по крайней мере, стать к этим «мемуарам» более равнодушным. Асель Борисовская, психолог: Можно ли прервать отношения с родителями? Желание Андрея, судя по его истории, произрастает из веры в то, что если бы он был идеальным, его бы любили. Все люди хотят, чтобы их любили. Проблема возникает там, где это желание слишком болезненно разбивается об реальность. Ребенок ждет от матери любви, доброты и заботы. Но не просто ее не получает, а получает ненависть, как бы в наказание за то, что он сын своего отца, то есть тот, кто он есть. Это фундамент патологического чувства вины («я злюсь скорее на себя»). Так человек сам воспроизводит то отношение к себе (самоуничижение), которое он испытывал со стороны тех, на кого надеялся в детстве. Справиться с чувством обреченности и бесполезности можно, пока человек жив, пока хочет для себя лучшей жизни и готов прилагать к этому усилия. Варианты есть. Для психологической проработки вам понадобятся (здесь мы должны быть честными): время, деньги и много душевных сил. Как правило, люди обращаются к психологу, когда их душевное страдание достигает предела, и, обращаясь за помощью, они полуосознанно ждут, что теперь, в терапии, их жизнь будет становиться все лучше и лучше. Эта надежда естественна. Но специфика глубокой психологической работы такова, что ее целью является освободиться от того, что мучает, обнаружить себя под слоем травм и защитных механизмов, а не обрести новое сакральное знание. Если человек перегружен родительской ненавистью и своими бессознательными ответными чувствами, ничего «нового» в него не полезет – место уже занято. Чтобы освободиться, на каком-то этапе будет нужно «вспомнить всё» – и постепенно, погружаясь глубже, заново пережить. Это воскрешает старую боль. Иногда на это хватает своих душевных сил и поддержки терапевта, иногда этих ресурсов оказывается недостаточно, по разным причинам. Хорошая новость, что всегда можно пробовать снова, пока вы живы и хотите лучшей жизни. Иногда людям кажется, если они перестанут общаться с родителями, это принесет в их жизнь облегчение. Или, наоборот, жизнь наладится, если донести до мамы или папы, как больно их ребенку было в детстве, те поймут, признают, изменят свое отношение, наконец-то всё будет как должно было бы. Реальность такова, что это два отдельных направления работы – отношения с родителями во взрослом возрасте (которые могут оставаться абьюзивными или перестать быть таковыми) и психологическая травма. Общаться или нет – вопрос отношений между двумя уже взрослыми людьми. Избавиться от влияния детской травмы (которая встроена во внутренний мир человека как призма, через которую воспринимается реальный мир) – вопрос сугубо внутренней проработки. Могу ли я позволить себе не любить родителей и не испытывать чувство вины при этом? Над этим психологи и помогают работать людям. Парадокс в том, что когда удается высвободить застрявшие в глубине злость и ненависть, это место освобождается для любви. Прежде всего для любви к себе, хотя любовь к себе и любовь к родителям – на глубинном уровне одно и то же.
Guran: «Маму я не любила» Ольга, 47 лет: Слово «травма» не очень люблю и не принимаю в отношении себя. Мне даже в раннем детстве хватало философского подхода к жизненным обстоятельствам, чтобы не давать им себя как-то непоправимо ранить. Мама – человек неуравновешенный, истеричный. Поэтому били меня как за обычные проступки – испорченные или потерянные вещи, непослушание, за неосторожно сказанные слова, так и за то, что заболела – когда меня рвало или кашляла по ночам. Мама это объясняла тем, что я притворяюсь ей назло. Если она была разъярена на улице, то вела себя внешне спокойно, но стискивала мне руку так, что пальцы скрючивались в веревку. До сих пор это чувство кисть помнит. Самая сложная тема для меня – это общение с дедушкой и бабушкой с папиной стороны. Когда родители развелись, мама запрещала мне с ними видеться, а они приезжали через весь город ко мне в детский сад с гостинцами. Я научилась врать и прятать подарки. Когда это вскрывалось, мне доставалось очень сильно. Била она без всяких скидок, вкладывалась по полной, использовала подручные предметы. Мы жили тогда в панельном доме-малосемейке, там все слышно сквозь стены через три квартиры. Отовсюду похожие звуки раздавались время от времени. Много лет спустя сестра прятала у меня подарки, переданные ей отцом. Те же запреты, те же наказания. В раннем детстве ребенок воспринимает семью как данность. У меня такие родители, у Сашки такие, у Женьки совсем другие. Живи, приспосабливайся. Потом, у нас же было свободное детство. Практически бесконтрольное – кружки, секции. Я даже в садик ходила сама. Дедушка со мной много занимался, а бабушка просто не чаяла души. Мне хватало их любви, чтобы не зацикливаться на домашних проблемах. Маму я не любила. Точно помню момент, когда это поняла. Мыла полы и почему-то подумала – я не люблю свою мать. Мне тогда было лет двенадцать. Очень спокойно приняла это решение, будто оно всё расставляло на свои места. Без шока и излишней трагичности. У меня была маленькая сестра, ее били за то же самое. Я учила ее перетягивать горло одеялом ночью, придушивать себя, чтобы не кашлять. Когда мама задерживалась, мы были с сестрой дома одни. Одни ели, одни ложились спать. Тогда к моему объективному беспокойству подмешивалось откровенное желание – а пусть с ней что-то случится, и мы будем жить одни! Я все умею. Зачем она нужна? В восемнадцать лет я ушла из дома. Сказала себе – если я тут останусь, то стану такой же. Ушла без претензий к прошлому, чтобы строить свою семью. Максимально не похожую на ту, в которой выросла. Сестру жалко было. Она человек другого склада. У нее была обида на жизнь, и она не могла, да и не пыталась с ней справиться. Все время что-то пыталась доказать маме, у них шла настоящая война. Все кончалось грандиозными скандалами, даже милицией и клеткой-обезьянником по заявлению мамы. Потом сестра совершила попытку суицида, лежала в больнице. Выписалась – неделю прожила у мамы, но та истерила. Я забрала сестру к себе, а мама пустила квартирантов. С сестрой у нас сложное общение, были перерывы. Сейчас она говорит только о хорошем, а темы, которые ее могут вывести из равновесия, резко игнорирует. Мне это кажется искусственным, но если эта формула ей подошла, то лучше так. Мстить матери я никогда не хотела, хотела поменьше встречаться. Простить можно всё. Хотя бы потому, что с ней таки ничего не случилось и она благополучно возвращалась из кино, ее можно простить. Потому что если бы произошло то, чего я тайно хотела, то как бы я с этой травмой жила? Сейчас мы общаемся, и она даже успокоилась. Милая пенсионерка, ездит к нам на дачу, водит внучку на гимнастику и в музыкальную школу. Совсем другой человек. Спрашивать с нее нечего. Я один раз за всю жизнь пыталась ей задать вопрос, давно уже. Она возмущенно сказала: «Не было такого!» Может, она так и жила всю жизнь. Срывала зло, а потом говорила себе: не было такого – и сразу забывала. У меня нет зла по отношению к ней. Но не хочу, чтобы других детей били. «Отдавать матери нечем – закрома пусты» Марина, 42 года: Я не хочу рассказывать свою историю. Тяжело погружаться в эту бездну. Но не смогла проигнорировать тему, близка очень. На мой взгляд, у конфликта «мать – дочь» не бывает happy ending. Если это реальный конфликт, а не детские обиды: мол, в школьные годы била ремнем за двойки и не пускала на дискотеки. Реальный конфликт – это когда ты в 15 лет начинаешь подозревать, что «с тобой поступают как-то не так», в 20 осознаешь, что это на самом деле так, а в 30 и 40 хлебаешь это самое «как-то не так» полной ложкой. И все заверения, которыми в юности пичкали доброхоты-родственники («вырастешь, поймешь, как мама была права», «еще спасибо родительнице скажешь», «будешь взрослая, вместе с мамой посмеетесь»), рассыпаются под твоими ногами. Это страшно, поскольку пуповинная связь чертовски сильна. И все эти годы тебя дерет на части чувство вины – не смогла наладить отношения с матерью, и жесткое понимание, что наладить ничего невозможно, ибо человек тебя не слышал ни в 15, ни в 30, ни в 40 лет. И не услышит никогда... Мать с возрастом начинает требовать все больше внимания и душевного тепла, а взять все это неоткуда… Поскольку ты этого материнского тепла (как и внимания) не получала. Соответственно, и отдавать нечем – закрома пусты. И хотя все это понимаешь, чувствуешь себя при этом паскудно. Так уж получилось, что большинство моих подруг ведут с мамами задушевные разговоры на кухне. Щебечут часами по телефону, хвалятся успехами детей, обсуждают обновки. Берут родительниц на семейный отдых (мужья только «за»). А тебе снова больно, и чувство вины: почему у меня не так? Детская зависть и обида, хотя уже и поблекшая в красках... Правда, со временем выясняется, что ты – не одна. Свежеприобретенные приятельницы в разговоре «под винишко» слегка, кончиками пальцев, касаются больной темы (боже, как мы все боимся осуждения! ведь мать – это святое!). И если видят в глазах понимание, выплескивают свои истории. Страшные, трагические, не менее печальные, чем моя собственная. Причины конфликтов и разногласий разные, но итог у всех одинаков: «мать – абсолютно чужой человек». И каждая пытается найти соломинку, за которую можно уцепиться, чтобы этот маятник перестал раскачивать твою психику. Близкая подруга, каждый раз приезжавшая от своей родительницы оболганная, униженная, с трясущимися руками, как-то зашла в церковь. Просто не знала, куда еще идти. Попала к батюшке, долго готовилась, постилась, исповедовалась. Рассказывает с большими глазами: «Представляешь, что мне батюшка сказал?! Я ему выкладываю: мол, грех большой, не люблю свою мать, она всю жизнь по мне трактором ездит, принижает, абсолютно не ценит. А он мне говорит: любить вы должны Господа Бога, а мать – почитать». Простая истина, но для человека стала той самой соломинкой. И ее отпустило. К сожалению, не всем удается «зацепиться» и выплыть. Чаще выживших просто нет. Я не сержусь на свою мать и не чувствую к ней ненависти. Просто постепенно с ужасом начала осознавать, что этот человек разрушил не только свою жизнь (да, мне ее до сих пор жаль), но и жизнь нашей семьи, рассорив родственников. В итоге мать осталась одна, ждет от меня того самого внимания и тепла, а его нет. Есть только жалость, смешанная с легкой неприязнью. Олег Новоселов, психолог: Как отпустить обиду на мать? Степень травматизации ребенка зависит от степени психологической зрелости его мамы.Под словом «мама» мы чаще всего «понимаем» что-то любящее, заботливое, почти святое. Так ли это на самом деле? В силу менталитета, нашего воспитания часто восприятие нами родителей искажено. Роль ребенка – быть «под» родителями до определенного момента. Этот момент и есть наше «созревание». Не каприз или нежелание подчиняться, а именно зрелость. Если хотите: принятое решение брать на себя ответственность за свои поступки. Если мы не будем канонизировать роль родителя, то увидим обычного человека, у которого есть свои надежды, ожидания и ошибки. Как живые люди мы стремимся «взять» от жизни что-то хорошее (приятное). Это основа незрелого (детского) поведения. Мы все настолько разные, что это делает нас похожими друг на друга. В любом поступке, истории прочитанной или услышанной каждый из нас находит отголоски той или иной стороны героев этой истории. У нас разный жизненный опыт, разный психотип, характер. В одной семье растут разные дети. Вот этот момент, когда одна из героинь поняла, что не любит мать, на мой взгляд, дает понять, в каком возрасте произошла психологическая зрелость нашей героини. У ее младшей сестры этого не случилось, и старшая приняла на себя роль хорошей матери для сестры, а потом и для самой матери. Что, по сути, тоже не совсем верно. Зрелость – это то, чего не хватает современному человеку. Будучи студентом как-то услышал фразу, сказанную в отношении нашей страны одним из приезжавших в период перестройки первых знаменитых психотерапевтов: «Вы страна недолюбленных детей». Очень точно сказано. Если больно в сорок лет – это обида. Обида на маму, на судьбу, на себя и свою жизнь. Многих эта обида толкает на поиск «мамок» или «папиков», которые должны нам что-то. Или еще худшую зависимость – алкогольную или наркотическую. Кто-то делает выводы и просто молчит о своей обиде, тем самым «отравляя» неокрепший мозг своим детям про то, как «нужно» относиться к своим родителям. Как поступить? Работать над собой, любить своих детей. Не получается самому, обращаться за помощью. Кому-то в помощь духовный наставник, кому-то психолог. Возвратить отношения с мамой в зрелом возрасте проблематично, если вы их детьми не видели. Тут надо, скорее, пробовать создавать новые, взрослые, зрелые отношения. По сути своей это и есть «Почитай отца твоего и мать твою».
полная версия страницы