Форум » Тема телесных наказаний в литературе. » В. Крапивин. Журавленок и молнии » Ответить
В. Крапивин. Журавленок и молнии
SS: ...... – У меня мама тоже добрая, – тихо отозвался Горька. – А отец, он… когда какой. Если настроение хорошее: "Айда, Горька, на рыбалку". Если что не так, скорее за ремень… Хорошо, если сгоряча за широкий возьмется, он только щелкает. А если всерьез, то как отстегнет узкий от портупеи… Знаешь, как режет… Журка не знал. Он этого никогда не испытывал. Бывало в раннем дошкольном детстве, что мама хлопнет слегка и отправит в угол. Но чтобы по-настоящему, ремнем, Журка и представить не мог. Он бы, наверно, сошел с ума, если бы с ним сделали такое. Даже если в какой-нибудь книге Журка натыкался на рассказ о таком жутком наказании, он мучился и старался поскорее проскочить эти страницы. И потом всегда пропускал их, если перечитывал книгу. А Горька, ничего, говорит про такое спокойно. С печалью, но вроде бы без смущения. Конечно, в темноте, ночью, когда рядом человек, с которым завязалась, кажется, первая ниточка дружбы, легче говорить откровенно. Видать, наболело у Горьки на душе, вот он и рассказывает. Но… нет, все равно не по себе от такого разговора. И чтобы изменить его, Журка спросил: – Твой отец военный? – Милиционер. Старшина… Он на ПМГ ездит. Машина такая с патрулем: передвижная милицейская группа. – Бандитов ловит? – Бывает, что и ловит, – равнодушно отозвался Горька. – Это же опасно… – Бывает и опасно, – все тем же голосом сказал Горька. – Один раз ему крепко вделали свинчаткой. Неделю лежал в больнице… Я в те дни был как вольная птица. Мама, если не при отце, меня зря не гоняет… – Он, видимо, спохватился и объяснил: – Рана-то не опасная была, только сотрясение, но не сильное… Ну что, спать будем, ага? …… Дома Журка, не снимая грязных ботинок, прошел в свою комнату и бухнулся на диван. Лежал минут пятнадцать. Потом сжал зубы и заставил себя сесть за уроки. Открыл тетради и учебники. Даже начал писать упражнение по русскому. Но не смог. Лег на стол головой, охватил затылок и стал думать, что скажет отцу. А может быть, ничего не говорить? Нет, Журка знал, что не выдержит. Сколько горя накипело в душе за последние два часа. Жить дальше, будто ничего не случилось? Тут надо, чтобы нервы были, как стальные ванты на клиперах… Да и зачем притворяться?.. Только надо сказать спокойно: "Я думал, ты мне всегда правду говоришь, а ты…" Или сразу? "Эх ты! Значит, родному отцу верить нельзя, да?" Нет, тогда сразу сорвешься на слезы. Они и так у самого горла… А в общем-то не все ли равно? Исправить ничего уже нельзя… Отец пришел, когда за окнами темнело. Открыл дверь своим ключом. Щелкнул в большой комнате выключателем. Громко спросил: – Ты дома? – Дома, – полушепотом отозвался Журка. – А чего сидишь, как мышь? – Уроки учу… – В темноте-то? В очкарики захотел? Журка молча включил настольную лампу и стал ждать, когда отец войдет. Но тот не вошел. Шумно завозился в прихожей, расшнуровывая ботинки и натягивая тапочки. Потом сказал: – У мамы опять был. К субботе точно выпишут. "Это хорошо", – подумал Журка. Но это никак не спасало от беды, и он промолчал. Не дождавшись ответа, отец спросил: – Из еды что имеется? – То, что днем. На кухне… Журка услышал, как отец загремел крышками кастрюль. Кажется, рассердился: – Холодное же все! Разогреть не мог? Журка поднялся. У него замерло в душе оттого, что близился неизбежный разговор. Холодно стало. Он дернул лопатками, коротко вздохнул и пошел к кухонной двери. Встал у косяка. Отец зажигал газ. – Я не успел разогреть, – отчетливо сказал Журка. – Ты что же, сам-то ничего не ел? – с хмурым удивлением спросил отец. Поставил на горелку сковородку и начал крошить на ней холодную вареную картошку. – Нет, – отозвался Журка. – Мне было некогда. Не оборачиваясь, отец спросил с добродушной насмешкой: – Чем же это ты был занят? Небось, оставили после уроков двойку исправлять? – Нет, – сказал Журка негромко, но с нажимом. – После уроков я был в том магазине… куда ты сдал книгу. Равномерный стук ножа о сковородку на секунду прервался, и только. Застучав опять, отец небрежно спросил: – В каком это магазине? Чего ты плетешь? Но Журка уловил и сбой в стуке ножа, и неуверенность в отцовском голосе. На миг он пожалел отца. Но эта жалость тоже не могла ничего изменить. Журка помолчал и сказал устало: – Не надо, папа. Там же фамилия записана в журнале… Отец оставил в сковородке нож и повернулся. Выпрямился. Посмотрел на Журку – видно, что с усилием, – но через секунду сказал совсем легко, с усмешкой: – Ну и что теперь? Журка отвел глаза и горько проговорил: – А я не знаю… Сам не понимаю, что теперь делать. И подумал: "Вот и весь разговор. А что толку?" Но разговор был не весь. Отец вдруг шагнул на Журку: – Ну-ка, пойдем! Пойдем-пойдем… Журка, вздрогнув, отступил, и они оказались в большой комнате. – Смотри! – Отец показал на стоячее зеркало. – Оно было в магазине последнее! Я вытряхнул на него все до копейки! Нечем было заплатить грузчикам! Эти ребята поверили в долг до вечера… Где я должен был взять деньги?.. У тебя этих книг сотня, я выбрал самую ненужную, там одни чертежи да цифры! Ты же в ней все равно ни черта не смыслишь! – Смыслю, – тихо отозвался Журка и не стал смотреть на зеркало. Вовсе там не одни цифры. И не в этом дело… – А в чем? В чем?! – закричал отец, и Журка понял, что этим криком он нарочно распаляет себя, чтобы заглушить свой стыд. Чтобы получилось, будто не он, а Журка во всем виноват. Чтобы самому поверить в это до конца. – Ты не знаешь… – проговорил Журка. – Эту книгу, может, сам Нахимов читал. Она в тысячу раз дороже всякого зеркала… Да не деньгами дороже! – Тебе дороже! А другим?! А матери?! Ей причесаться негде было! А мне?.. О себе только думать привык! Живем как в сарае, а ты как… как пес: лег на эти книги брюхом и рычишь! Журка опять подумал, что все-все книги отдал бы за то, чтобы сейчас они с папой вдвоем жарили картошку и болтали о чем-нибудь веселом и пустяковом. Он даже чуть не сказал об этом, но было бесполезно. Отец стоял какой-то встрепанный. Чужой. На широких побледневших скулах выступили черные точки. Это были крупинки пороха: в детстве у отца взорвалась самодельная ракета, и порошинки навсегда въелись в кожу… – Вбил себе в голову всякий бред! – продолжал отец. – Нахимов!.. Из-за одной заплесневелой книжонки поднял крик! – Это ты кричишь! – сказал Журка. – Сам продал, а теперь кричишь… Я ведь спрашивал, а ты сказал "не брал"! – Да! Потому что связываться не хотел! Потому что знаю, какой бы ты поднял визг! Тебе что! На все наплевать! Мать в больнице, денег ни гроша, а ты… Вырастили детку! Двенадцати годов нет, а уже такой собственник! Куркуль… – А ты вор, – сказал Журка. Он сразу ужаснулся. Никогда-никогда в жизни он ни маме, ни отцу не говорил ничего подобного. Просто в голову не могло прийти такое. И сейчас ему показалось, что эти слова что-то раскололи в его жизни. И в жизни отца… "Папочка, прости!" – хотел крикнуть он, только не смог выдавить ни словечка. А через несколько секунд страх ослабел, и вернулась обида. Словно Журка скользнул с одной волны и его подняла другая. Потому что никуда не денешься – был магазин, была та минута, когда он, Журка, убито смотрел на затоптанный пол с зеленым фантиком, а все смотрели на него… И все же он чувствовал, что сейчас опять случилось непоправимое. Опять ударила неслышная молния. Не мигая, Журка глядел на отца. А тот замер будто от заклинания. Только черные точки стали еще заметнее на побелевших скулах. И так было, кажется, долго. Вдруг отец сказал с яростным удивлением: – Ах ты… – И, взмахнув рукой, качнулся к Журке. Журка закрыл глаза. Но ничего не случилось. Журка опять посмотрел на отца. Тот стоял теперь прямой, со сжатыми губами и мерил сына медленным взглядом. У него были глаза с огромными – не черными, а какими-то красноватыми, похожими на темные вишни зрачками. Как ни странно, в этих зрачках мелькнула радость. И Журка чуткими, натянутыми почти до разрыва нервами тут же уловил причину этой радости. Отец теперь мог считать себя правым во всем! Подумаешь, какая-то книжка! Стоит ли о ней помнить, когда сын посмел сказать такое! Отец проглотил слюну, и по горлу у него прошелся тугой кадык. Ровным голосом отец произнес: – Докатились… Мой папаша меня за это удавил бы на месте… Ну ладно, ты не очень виноват, виновато домашнее воспитаньице. Это еще не поздно поправить. Он зачем-то сходил в коридор и щелкнул замком. Вернулся, задернул штору. Ослабевший и отчаявшийся Журка следил за ним, не двигаясь. Отец встал посреди комнаты, приподнял на животе свитер и деловито потянул из брючных петель пояс. Пояс тянулся медленно, он оказался очень длинным. Он был сплетен из разноцветных проводков. Красный проводок на самом конце лопнул и шевелился как живой. "Будто жало", – механически подумал Журка. И вдруг ахнул про себя: понял, что это, кажется, по правде. Он заметался в душе, но не шевельнулся. Если броситься куда-то, постараться убежать, если даже просто крикнуть "не надо", значит, показать, будто он поверил. Поверил, что это в самом деле может случиться с ним, с Журкой. А поверить в такой ужас было невозможно, лучше смерть. Отец, глядя в сторону, сложил пояс пополам и деревянно сказал: – Ну, чего стоишь? Сам до этого достукался. Снимай, что полагается, и иди сюда. У Журки от стыда заложило уши. Он криво улыбнулся дрогнувшим ртом и проговорил: – Еще чего… – Если будешь ерепениться – получишь вдвое, – скучным голосом предупредил отец. – Еще чего… – опять слабым голосом отозвался Журка. Отец широко шагнул к нему, схватил, поднял, сжал под мышкой. Часто дыша, начал рвать на нем пуговицы школьной формы… Тогда силы вернулись к Журке. Он рванулся. Он задергал руками и ногами. Закричал: – Ты что! Не надо! Не смей!.. Ты с ума сошел! Не имеешь права! Отец молчал. Он стискивал Журку, будто в капкане, а пальцы у него были быстрые и стальные. – Я маме скажу! – кричал Журка. – Я… в детский дом уйду! Пусти! Я в окно!.. Не смей!.. На миг он увидел себя в зеркале – расхлюстанного, с широким черным ртом, бьющегося так, что ноги превратились в размазанную по воздуху полосу. Было уже все равно, и Журка заорал: – Пусти! Гад! Пусти! Гад! И кричал эти слова, пока в своей комнате не ткнулся лицом в жесткую обшивку тахты. Отец швырнул его, сжал в кулаке его тонкие запястья и этим же кулаком уперся ему в поясницу. Словно поставили на Журку заостренный снизу телеграфный столб. Чтобы выбраться из-под этого столба, Журка задергал ногами и тут же ощутил невыносимо режущий удар. Он отчаянно вскрикнул. Зажмурился, ожидая следующего удара – и в тот же миг понял, что кричать нельзя. И новую боль встретил молча. Он закусил губу так, что солоно стало во рту. Нельзя кричать. Нельзя, нельзя, нельзя! Конечно, отец сильнее: он может скрутить, скомкать Журку, может исхлестать. А пусть попробует выжать хоть слабенький стон! Ну?! Домашнее воспитание? Не можешь, зверюга! Журка молчал, это была его последняя гордость. Багровые вспышки боли нахлестывали одна за другой, и он сам поражался, как может молча выносить эту боль. Но знал, что будет молчать, пока помнит себя. И когда стало совсем выше сил, подумал: "Хоть бы потерять сознание…" В этот миг все кончилось. Отец ушел, грохнув дверью. Журка лежал с минуту, изнемогая от боли, ожидая, когда она хоть немножко откатит, отпустит его. Потом вскочил… В перекошенной, кое-как застегнутой на редкие пуговицы форме он подошел к двери и грянул по ней ногой – чтобы вырваться, крикнуть отцу, как он его ненавидит, расколотить ненавистное зеркало и разнести все вокруг! Дверь была заперта. Журка плюнул на нее красной слюной и снова размахнулся ногой… И вдруг подумал: "К чему это?" Ну, крикнет, ну, разобьет. А потом? Что делать, как жить? Вместе с отцом? Вдвоем? Жить вместе после того, что было? Журка неторопливо и плотно засунул в дверную скобу ножку стула. Пусть попробует войти, если вздумает! Потом он, морщась от боли, влез на подоконник и стал отдирать полосы лейкопластыря, которыми мама уже закупорила окно на зиму. Отодрал, бросил на пол и тут заметил в углу притихшего, видимо, перепуганного Федота. – Котик ты мой, – сказал Журка. Сполз с подоконника и, беззвучно плача, наклонился над Федотом. Это было здесь единственное родное существо. И оставлять его Журка не имел права. Он вытряхнул на пол из портфеля учебники, скрутил из полос лейкопластыря шпагат и привязал его к ручке портфеля – как ремень походной сумки. В эту "вьючную суму" он посадил Федота. Кот не сопротивлялся. – Ты потерпи, миленький, – всхлипнув, сказал Журка и надел портфель через плечо. Потом отворил окно, достал из-за шкафа специальную длинную палку с крючком, подтянул ею с тополя веревку. Взял веревку в зубы и выбрался через подоконник на карниз. Стояли серовато-синие сумерки. Моросило. Сырой воздух охватил Журку, и он сразу понял, как холодно будет без плотной осенней куртки и без шапки. Но наплевать! Журка плотно взял веревку повыше узлов, а пояс надевать не стал. Лишняя возня – лишняя боль. Он примерился для прыжка. Прыгать с Федотом на боку будет труднее… Ладно, он все равно прыгнет! Не в этом дело… А в чем? Почему он замер? Потому что понял вдруг, как это дико. Он уходит из дома, из своего, родного. И не просто уходит, а как беглец. И не знает нисколечко, какая дальше у него будет жизнь. Еле стоит на такой высоте, в зябких сумерках, на узкой кирпичной кромке… "Мир такой просторный для всех, – вспомнилось ему, – большой и зеленый, а нам некуда идти…" В эту сторону пойдешь — Горе и боль, В ту сторону пойдешь — Черная пустота. И мы бредем, бредем по самой кромке… «Куда же нам идти?..» "К Ромке!" – неслышно отдалась под ним пустота. Словно кто-то снизу шепотом подсказал эту рифму. Такую простую и ясную мысль… "А что? – подумал Журка. – Головой вперед, и все". Вот тогда забегает отец!.. Что он скажет людям, которые соберутся внизу? И что скажет маме?.. Да, но мама-то не виновата. И у нее уже никогда не будет никого другого вместо Журки. Он же не маленький, знает, что из-за этого она сейчас и в больнице… Да и Федота жалко – тоже грохнется. Хотя его можно оставить на подоконнике… Но… если по правде говорить, такие мысли не всерьез. А если все-таки всерьез? Страшно, что ли? Нет, после того, что было, не очень страшно. Но зачем? Если бы знать, что после нашей жизни есть еще другой мир и там ждут тебя те, кого ты любил… Но такого мира нет. И Ромки нет… Ромка есть здесь – в памяти у Журки. Пока Журка живой. Значит, надо быть живым… Журка толкнулся и перелетел в развилку тополя. Спускаться по стволу было трудно. Мешала боль. Мешал портфель с Федотом и суконная одежда, срывались жесткие подошвы ботинок. Это не летом… В метре от земли ботинки сорвались так неожиданно, что Журка полетел на землю. Вернее, в слякоть. Он упал на четвереньки и крепко заляпал брюки, ладони и лицо. Зато Федот ничуть не пострадал. При свете от нижних окон Журка попробовал счистить грязь. Но как ее счистишь? Он взял портфель с Федотом под мышку и, вздрагивая, переглатывая слезы и боль, вышел на улицу. Фонари горели неярко, прохожих было мало. Никто не остановился, не спросил, куда идет без пальто и шапки заляпанный грязью мальчишка с таким странным багажом. Видно, у каждого встречного хватало своих дел и беспокойств. ......
Svetka-Bekky: Nikita-80 пишет: Со своим человеком легче найти общий язык.Потом, как мы венчаться будем? И зачем мне чужие обычаи? Потом-внешность.У меня определенный вкус.Под него не подойдут эти девушки. И об этом тоже будешь думать, когда полюбишь? Значит это не любовь.
Nikita-80: Svetka-Bekky пишет: И об этом тоже будешь думать, когда полюбишь? Значит это не любовь. Да не смогу я такую полюбить, Света.Но не мое это.Не в моем вкусе, так скажем.
Svetka-Bekky: Nikita-80 пишет: Если я звоню и говорю, что у ...ночую, то ему понятно, что не просто потому , что домой лень ехать, Я в 14 лет дома ночевала, даже, если в час ночи приходила. Первый раз не заночевала на той самой "днюхе" в 15. И никакого сэкса там не было. Nikita-80 пишет: Что нас объединит? И зачем? Любовь вас объединит. Nikita-80 пишет: А мусульмане и женятся на своих, и это правильно. Друг моего детства - татарин, мусульманин женат на еврейке и даже жил в Израиле некоторое время. Сейчас они вернулись в Царицын, куда, надеюсь, в феврале 15-го и я вернусь Nikita-80 пишет: Конечно, не хотели.Только начальство не хотело.Кому нужен такой скандал? А о чём тогда мы спорим? И твой "дознаватель", даже, если бы "дознался" ничего не сделал бы. Nikita-80 пишет: Мы похоже, опять зафлудили ветку Это точно. Давай заканчивать, а то опять на меня обижаться начнёшь
Nikita-80: Svetka-Bekky пишет: Любовь вас объединит. А меня любовь и объединила с моей женой. Да, спокойной ночи, Света.Надеюсь, мы не поссорились.
LaNa: Нашла еще отрывок у Крапивина. Есть у него повесть "Мушкетер и фея". Читается легко, много юмора. И вот отрывок из этой повести: Домик бабки Наташи был очень стар и кособок, а забор – высок, хотя и непрочен. Юрик увидел, как Шпуня и Рудька несколько раз прошлись вдоль этого забора и остановились в наиболее удобном месте. Лезть в чужой огород среди ясного дня – дело отчаянное. Но если время не терпит, приходится идти на риск. Шпуня кряхтя подсадил Рудольфа, а тот, оказавшись на заборе, легко вздернул за собой Шпуню. И оба скрылись. Юрик не стал карабкаться за ними. Он знал, где есть узкая, но вполне подходящая для него лазейка. Этот ход прокопал себе бабкин лопоухий пес Родька – шалопай и приятель всех окрестных мальчишек. Ребята про лазейку знали, а бабка нет. Родька ей не признавался, мальчишки – тем более. Раздвинув лопухи, Юрик скользнул в тесный лаз, прокрался вдоль забора и притаился в кустах смородины. Тут же подскочил Родька, узнал своего, лизнул Юрика в нос и побежал по делам – гонять от миски с кашей нахального петуха Маргарина. Юрик взглядом индейского разведчика окинул территорию. Двухметровое пугало в остроконечном шлеме косо торчало над грядами. Недалеко от пугала качалась помидорная зелень. Там, видимо, пробирались по-пластунски Шпуня и Рудька. Юрик решил, что выждет момент и поднимет шум, а сам ускользнет. Бабка выскочит и заметит похитителей. Тогда им будет не до шлема. Но бабка Наташа появилась на крыльце без всякого зова. Раньше срока. Повертела головой и стала искать что-то в карманах передника. Юрик понял, что шуметь сейчас опасно: Шпуня с Рудькой притихнут, а бабка кинется ловить его, Юрика. Могла и поймать. Она была подвижная и крепкая старуха, сама вела свое хозяйство и никогда ничем не болела. Только глаза ее стали в последнее время слабеть. Бабка обзавелась двумя парами очков: одни для ближнего расстояния, другие для дали. Эти очки бабка носила в многочисленных карманах цветастого передника и часто теряла их и путала. Шпуня и Рудольф не видели бабку. Они видели теперь только свою цель – старинный шишкастый шлем витязя. Достигнув подножия пугала, похитители вскочили. Тощий и легкий Шпуня запрыгал, пытаясь дотянуться до шлема. Но тот висел слишком высоко. Тогда Рудька ухватил пугало за дерюгу, и оно со скрипом легло на гряды. – Эй! Что ли, есть там кто? – раздался громкий и ясный бабкин голос. Шпуня с Рудькой подскочили, оглянулись и только сейчас заметили опасность. Рудька стремительно упал между грядами и заполнил своим грузным телом всю межу. Шпуне падать стало некуда. Он поджал ногу и раскинул руки, стараясь доказать, что пугало – вот оно, никуда не делось. Пока бабка Наташа была без нужных очков, такая замена могла сойти. Шпуня стоял не дыша, хотя у него сразу зачесался нос, а старые трикотажные штаны стали сползать, потому что резинка была слабая. Шпуня с завистью думал о толстом Рудькином животе, но сделать вдох боялся. На бабкином носу появились блестящие окуляры. Шпуня замер и услышал, как звенит кругом мирная летняя тишина. В этой тишине бабка сказала: – Тьфу, будьте вы неладны… – Значит, стекла оказались не те. Но бабка энергично продолжила поиски и почти сразу вынула другие очки. Все мальчишки знали, что в своих дальномерах она четко видит до самого горизонта. Бабка водрузила очки на нос, и Шпунины нервы не выдержали. Он ринулся в бега. Рудольф бросился за Шпуней, и они в один миг достигли забора – как раз там, где была тайная лазейка. Шпуня рассчитал, что с размаха проскочит узкую дыру. И проскочил бы. Но толстый Капустин надеяться на это не мог и решил рывком преодолеть забор. Когда Шпуня стремительно ввинтился в лаз, Рудька вскочил на нижнюю перекладину. Она крякнула, опустилась и припечатала Шпунину поясницу. Рудька упал с забора на улицу, вскочил и помчался с быстротой, удивительной для столь упитанного школьника. Напрасно Шпуня сдавленно вопил ему вслед, умоляя о помощи. Капустин скрылся. Проклиная предательство, Шпуня задергался в ловушке. Но осевшая балка будто крепкой ладонью прижимала к земле похитителя исторических ценностей. Юрик видел из укрытия, как дрыгаются и скребут но траве Шпунины ноги в выгоревших трикотажных штанинах. Увидел это и пес Родька. Подскочил и весело загавкал. Он, конечно, не хотел Шпуне вреда, а просто решил, что это игра, и радовался от души. На шум подошла бабка Наташа. Она сменила дальномеры на очки ближнего прицела и некоторое время наблюдала за суетливым дерганьем ног. Потом через калитку вышла на улицу. Шпуня безнадежно затих. Бабка с любопытством осмотрела его "с фасада". Они встретились глазами и ничего не сказали друг другу. Бабка задубелой ладонью бесстрашно ухватила и выдернула у забора крапивный стебель. Помахала им и пошла к калитке. Шпуня проводил ее тоскливым взглядом. Потом слабо дернулся еще раз и стал ждать неизбежного. Ждать пришлось долго. Бабка не спешила. Юрик видел из кустов, как она пошла в сарайчик и вынесла оттуда скамеечку, на которую обычно садилась, чтобы подоить козу Липу. Она протерла сиденье передником, принесла скамеечку к Шпуниным ногам, удобно села, положила на колени крапиву и аккуратно поддернула пышные рукава кофты. Юрик, замерев, как лягушонок вблизи от цапли, и не мигая, смотрел на зловещие бабкины приготовления… А Шпуня ничего этого не видел и не чуял. Ему казалось, что времени прошло очень много. Он даже стал глупо надеяться, что бабка по старости лет про него забыла, крапиву отдала на обед Липе, а сама занялась хозяйственными делами. И может быть, сейчас на улице появится кто-нибудь из приятелей, освободит Шпуню, и они пойдут искать подлого и вероломного Рудольфа Капустина… В конце улицы показался мальчишка-велосипедист. Шпуня задрожал от радостного нетерпения. Но тут же опечалился. Это был не союзник и вообще не мальчишка, а Катька Зарецкая в шортах и майке. Шпуня схватил валявшуюся рядом суковатую палку и взял ее на изготовку, как автомат. Катя подъехала и очень удивилась: – Шпуня! Ты что здесь делаешь? Именно в этот горький миг Шпуня ощутил, как заскорузлые бабкины пальцы взялись за резинку его штанов. – Ды-ды-ды… – сказал он, делая вид, что ведет огонь короткими очередями. – Ды-ды-ды-ды… Ды-дых… Катькины ресницы распахнулись от изумления. – Уходи, – быстро сказал ей Шпуня. – Мы в войну играем, не мешай. – С кем ты играешь? – опять удивилась Катька. Вместо ответа Шпуня вдруг выкатил глаза и часто задышал. – Шпуня, что с тобой? – Ранили, – плаксиво сказал Шпуня. – Из огнемета… Да уходи ты! – Кто тебя ранил? Никого не видно. Шпуня опять задышал, будто глотнул горячей липкой каши, и со стоном объяснил: – По тылам бьет зараза, из укрытия… Ой, ой, ой… Ну, уходи же скорее, ты меня демаскируешь! Человек в засаде, а она… Катя пожала плечами и уехала, не оглянувшись на ненормального Шпанькова, который, видимо, совсем поглупел за каникулы… Бабка тем временем отбросила измочаленный крапивный стебель, встала, ухватила крепкими руками перекладину и, кряхтя, приподняла ее. Шпуня вылетел из лазейки, как… Можно сказать, как стрела, как пробка из бутылки, как ракета, как пуля. Но, пожалуй, он вылетел, как все это вместе взятое. И понесся, натягивая штаны почти до подмышек. Бабка Наташа погрозила Родьке и понесла в сарай скамеечку. Юрик тихо подождал, когда она скроется. Потом проверил перекладину: не осядет ли опять? – и скользнул на улицу. Там он увидел Катю, которая возвращалась на велосипеде из магазина. Юрик остановил ее и про все рассказал.
LaNa: Не хочется открывать новую тему из-за маленького отрывка, поэтому напишу прямо в этой ветке (если надо -пусть модераторы перенесут её в новую ветку). Тут где-то промелькнуло упоминание о книге Б. Ельцина. Есть у нас такая; правда, я её так и не осилила. Вот, нашла в интернете - Борис Ельцин "Исповедь на заданную тему" Мать, которая с детства научилась шить, работала швеей, а отец рабочим на стройке. У мамы мягкий, добрый характер, она всем помогала, обшивала всех - кому надо юбку, кому платье, то родным, то соседям. Ночью сядет и шьет. Денег за работу не брала. Просто если кто полбулочки хлеба или еще что-нибудь из еды принесет - на том и спасибо. А у отца характер был крутой, как у деда. Наверное, передалось это и мне. Постоянно из-за меня у них с мамой случались споры. У отца главным средством воспитания был ремень, и за провинности он меня здорово наказывал. Если что-то где случалось - или у соседа яблоню испортили, или в школе учительнице немецкого языка насолили, или еще что-нибудь - ни слова не говоря, он брался за ремень. Всегда происходило это молча, только мама плакала, рвалась: не тронь! - а он двери закроет, приказывает: ложись. Лежу, рубаха вверх, штаны вниз, надо сказать, основательно он прикладывался... Я, конечно, зубы сожму, ни звука, это его злило, но все-таки мама врывалась, отнимала у него ремень, отталкивала, вставала между нами. В общем, она была вечной защитницей моей.
Мирина: Немного непонятно, он что во всем происходящее вокруг считал виновным своего сына?!
Alex710: Лана, большое спасибо за отрывки. По "Мушкетёру и Фее": забавный эпизод, конечно - застрял, как Винни-Пух. Очень удобно для порки. И как перед девочкой харахорился. Я тоже пытался так, когда со Светкой вместе пороли. Но долго не выдержал. По "Исповеди": Мирина пишет: Немного непонятно, он что во всем происходящее вокруг считал виновным своего сына?! Ну, во-первых времена очень тяжёлые были - военные (Б.Н. 1931 г.р.), неудивительно, что отец злой постоянно был. Во-вторых, Б.Н. - тоже не подарочек был в детстве, конечно. И драки были. И два пальца на руке потерял от взрыва гранаты. Что, в принципе, могло и у нас случиться. То ли нам повезло, то ли лучше с оружием были знакомы (как не странно звучит, но мы то до прямого контакта по книгам изучали устройство). Он там много пишет о себе. Человек с характером. LaNa пишет: Есть у нас такая; правда, я её так и не осилила. Зря. Я её ещё в конце 80-х прочитал, сразу после выхода.. Если отбросить некоторые политические - нудноватые вещи (а куда от них деться политику?), то книга написана очень живо. И про детство и про юность и про начало рабочего пути.
Svetka-Bekky: Alex710 пишет: застрял, как Винни-Пух. Очень удобно для порки. Да уж. Идеально. И держать не надо и попа свободна к доступу. Alex710 пишет: Я тоже пытался так, когда со Светкой вместе пороли. Но долго не выдержал. Тоже мне нашёл перед кем харахориться. Сама не лучше тебя была. Alex710 пишет: И два пальца на руке потерял от взрыва гранаты. Что, в принципе, могло и у нас случиться. То ли нам повезло, то ли лучше с оружием были знакомы (как не странно звучит, но мы то до прямого контакта по книгам изучали устройство). Это точно. Знали, что граната пролежавшая в земле 30 лет может сработать от прикосновения. Договор был, что в случае гранаты, снаряда, бомбы сразу сворачиваемся и с автомата вызываем ментов, чтобы прислали сапёров. Инкогнито, конечно... Alex710 пишет: Он там много пишет о себе. Человек с характером. Б.Н., при всех его недостатках, был человек из народа. Настоящий мужик. Но и недостатки были, конечно, чисто народные.
Шура: А отец у Б.Н. еще и сидел! причем, где-то в 33-34 гг. Это ж было в Казани. Он работал на заводе и группа рабочих написали письмо с просьбой улучшить условия труда, что ли. И их посадили. Мать в то время жила на квартире, не работала, вилимо шила только. Родился второй мальчик там. И дочка хозяйки была крестной братишки. Пото, когда Б.Н.Ельцин приехал в Казань, эта женщина - та девочка-подросток попросила его помочь с жильем ей. Мол, мы вашу семью пригрели в трудное время. Помог. Это я пишу по памяти из местной прессы 90-х годов. Может, где-то есть поточнее. Сейчас ничего не смотрела.
Svetka-Bekky: Шура пишет: А отец у Б.Н. еще и сидел! причем, где-то в 33-34 гг. Это ж было в Казани. Он работал на заводе и группа рабочих написали письмо с просьбой улучшить условия труда, что ли. И их посадили. В те времена многие сидели. И большинство ни за что. Фраза, слышанная от одного такого человека в детстве. Не для моих ушей, конечно, она была, но я слышала: "При Сталине вся страна была автобусом - половина сидит, остальные - трясутся".
Alex710: В. Крапивин, "Самолёт по имени Серёжа": "У мамы глаза из серых сделались желтыми. И круглыми... Я очень люблю маму, но когда у нее делаются такие глаза, у меня внутри будто закипает. И у мамы, наверно, такое же чувство. - Так бы и огрела тебя чем-нибудь! - Ну и давай!.. Ноги у меня ничего не чувствуют, а место, откуда они торчат, вполне... осязательное. Бери ремень"
Alex710: Мирина пишет: Ну и как выпорола? У него ноги парализованы? Так в повести франгуляры такого мальчика пороли.(кстати там большой негатив к больным и генетически " плохим" людям- если я правильно поняла модель современной спарты. Нет, не выпорола. Обозвала циником.
Мирина: А как ты считаешь стоило?
Alex710: Мирина пишет: А как ты считаешь стоило? Конкретно его? И конкретно в данном случае? Думаю, что нет. Это рассказ о сильном мальчике, у которого в результате травмы отнялись ноги, но он смог победить свою слабость. Если честно, то я это давно читал, подробностей уже не помню.
LaNa: Ну вот, навели вы меня на мысль еще об одном мальчике-инвалиде из повести Крапивина "Та сторона, где ветер". Его и инвалидом назвать язык не поворачивается. Такие люди как Яшка и его отец просто не могут не вызвать уважения и восхищения. Вот отрывки из этой повести: "Затея с катапультой теперь казалась Генке совершенно глупой. Вроде дошкольничьей игры в лошадки. Даже стыдно было. И вообще все теперь казалось мелким и незначительным по сравнению с бедой мальчишки, которого он только что встретил. Генка уперся пятками в водосточный желоб и лег на спину. Теплое от солнца железо грело сквозь рубашку. Лучи покалывали краешек глаза, но Генка, не моргая, смотрел вверх. Там, в зените, стояла бесконечно голубая густая синева. И двигались облака. Они бежали все так же неторопливо, но что-то случилось с ними: облака уже не походили на круглый дым от корабельных пушек. Они были лохматые и раздерганные на клочья. Такими же медленными и раздерганными были Генкины мысли. «У Владьки отец, – думал он, – инженер… И у меня… инженер. Интересно, какой отец у Владьки?.. Наверху сильный ветер: вон как растрепало облака. Медленно идут… Облака всегда идут медленно. Это только с земли кажется, что медленно, а на самом деле… И время тоже. Дни… Кажется, что дни еле ползут, а оглянешься – целый месяц прошел… Скорей бы он проходил, этот месяц! Пройдет, и все кончится, не надо будет думать об английском. Только жалко, что кончатся и ветры, и лето… У меня отец тоже инженер. Как у Владика. А Владьку отец хоть раз ударил? Ну нет, это… это же такое было бы свинство! Да и за что? Владька же, наверно, не оставался на осень по английскому… И опять этот английский! Ну здесь-то он при чем?» Это было просто смешно. Смешно думать о какой-то двойке по английскому языку, когда рядом, на улице Чехова, живет мальчишка, не видящий неба, облаков, солнца. И вообще ничего. Ни-че-го. Ни малейшего проблеска света. – Ничего… – сказал Генка и вдруг понял полную безнадежность этого пустого черного слова. Не было в этом слове даже самой крошечной, самой слабой искорки. Только непроницаемая тьма. Ничего и никогда… Но как это можно?! Так не бывает! Он попытался представить себя слепым. Он закрыл глаза. Но солнце просвечивало сквозь веки, и в глазах плавал яркий оранжевый туман. Тогда Генка прижал к ним ладони. Однако и сейчас в фиолетовой темноте плавали хороводы пестрых пятен. Генка ждал. Медленно, нехотя одно за другим пятна стали угасать. Их было еще много, но они потускнели, растворились в сумраке. А фиолетовая тьма сгущалась и сгущалась. И вдруг, поглотив последние следы света, навалилась на Генку плотная и тяжелая чернота! Мгновенный страх резанул его: а если это совсем?! Генка раскинул руки с такой силой, что ссадил о железо костяшки пальцев. И солнце ударило по глазам жгучими и веселыми лучами. – Ты что? – испугался Яшка. – Ничего, – хмуро сказал Генка и стал слизывать с костяшек алые капельки крови. Он успокоился. Он совершенно успокоился. Очень маленькими были его несчастья по сравнению с Владькиным горем. Стоило ли о них вспоминать? И Генка подумал, что сегодня же он с легким сердцем закинет учебник английского языка за поленницу." "Генка больше не спрашивал. Владик сидел, устало сгорбившись, будто проскакал на своем «коне» много трудных километров. Потом он легко спрыгнул с балки и как ни в чем не бывало предложил: – Пойдем, у меня там компас. Тоже сам сделал. Он потащил Генку в дальний угол чердака. Там в пластмассовом бачке для проявления фотопленок плавала на пробковом кружке длинная сапожная игла. – Я ее намагнитил, – объяснил Владик. – Такой компас очень точным считается. Только надо держать подальше от железа. Я не знал сначала и поставил возле флюгера. А потом догадался, что врать будет. Помнишь, в» Пятнадцатилетнем капитане» Негоро железо под компас сунул? Я, когда прочитал, догадался. – Прочи… – начал Генка и осекся: опять Владик обидится. Владик не то с усмешкой, не то со вздохом сказал: – Не я, конечно, читал, а папа. Сам я редко читаю. «Читает все-таки, – подумал Генка. – Кажется, бывают такие книги с выпуклыми буквами». Он набрался смелости и спросил: – Есть такие книги, да? Специальные? – Он не решился сказать «для слепых». – Есть, – недовольно ответил Владик. – Мало только. Там буквы проколами делаются. Я их не люблю, я обыкновенные буквы люблю. Они сидели в дальнем темном углу, у компаса, на каких-то чурбаках, и Владик сказал: – Знаешь, как я учился читать? Еще до школы. По спичкам. Папа на работу уходил, а я целый день один дома. Знаешь, как скучно!.. Маленький еще был. Тогда папа меня и начал учить, из спичек складывал. Сначала буквы, потом слова. Потом начал сказки сочинять. Я ночью сплю, а он сидит, сочиняет, а потом спички на кусочки ломает, слова складывает. Сначала еще ничего, я плохо читал, сказки коротенькие были. А когда научился, знаешь как ему доставалось… Он иногда до утра сидел. А я же глупый был, мне лишь бы сказка получше да подлиннее. Утром он уйдет на работу, я встану – и скорее к столу. Там уж газета, а на газете буквы. Если сказка длинная, мне на полдня хватало. Ползаю, разбирая… Надо ведь осторожно, чтобы спички не сдвинуть. Потом уж их папа приклеивать стал, потому что один раз окно было открыто, и ветер газету сдул… Уж я ревел! Бегал по комнате, кулаками махал, хотел ветер наколотить… Смешно, верно? Было ничуть не смешно. Наоборот. Захотелось Генке сказать Владику какие-то хорошие слова. Про него самого и про его отца. Но таких слов Генка говорить не умел. И он лишь спросил небрежно: – А в школе ты тоже в Воронеже учился? – В Воронеже… И в Омске. В разных… – В специальных? Владик покачал головой. – Нет. Не хочу я… В специальные интернаты… Там все время жить надо. А мы с папой… понимаешь, вместе все время. – Понимаю, – шепотом сказал Генка. – Я и в такой школе могу. Думаешь, не могу? У меня память хорошая, я все на уроках запоминаю. Писать в тетрадях только трудно. Ну, меня от чистописания все равно освобождали. И от рисования освобождали." "Владик прислушался. – Папа идет, – сказал он. – Где? – Ну, я не знаю. Далеко еще. Генка зажмурился и напряг слух. Ему тоже захотелось услышать шаги Владькиного отца. Но он слышал только незаметный шум дня: шорох ветра, далекий гул машин, голоса прохожих, басовитые гудки буксиров, музыку репродуктора… А потом звякнула калитка, и Владик весело крикнул: – Ага, пришел! – Это прозвучало, как «ага, попался!». – А говорил, что до вечера… От калитки шел высокий человек в сапогах, серой кепке и мешковатом темном костюме. Доски прогибались под сапогами. Лицом он показался Генке похожим на испанца: прямой нос, узкий подбородок, волосы на висках подстрижены низко, как у тореадора, которого Генка на прошлой неделе видел в киножурнале. Но губы были широкие и мягкие, а волосы светлые. Все это Генка разглядел, когда Владькин отец остановился и поднял голову. Он улыбнулся Генке глазами, а Владику ответил: – Не получилось до вечера. Прогнали. Владик испуганно качнулся вперед. – Кто? – Начальство, – засмеялся отец. – Ты не свались… До послезавтра приказано на работу не являться. Говорят, без меня теперь управятся. Вот как… – Ура! – тихо, но энергично сказал Владик. – Это они правильно. – Что же делать, будем загорать. – Папа… – сказал Владик. – Ну? – Ты готов? – Давай. – Держи! Владик стремительно согнулся и прыгнул вперед, с крыши. У Генки внутри что-то оборвалось. Он чуть не крикнул. Но руки отца подхватили Владика у самой земли и удержали на весу. – Приземлились, – сказал Владик и важно покачал головой. Генка вспомнил своего отца. Как он уехал. Какая-то смесь обиды и зависти качнула его вперед, как волна. Не думая, Генка шагнул к самому краю крыши и тоже прыгнул. Он прыгнул не глядя. Ноги скользнули по мокрым доскам. Он упал на бок и ударился локтем. Так, что искры и слезы из глаз. Стараясь не морщиться, Генка сел и увидел над собой Владькиного отца. – Жив? – Жив, – сказал Генка и попытался улыбнуться. – Ну надо же догадаться! Кости целы? Вставай тогда. – Он приподнял Генку за плечи. – Тут ведь дело не простое. У нас с Владиком все рассчитано, а ты сразу – бултых! – Ничего, – сказал Генка, пряча влажные глаза. И добавил уже совсем глупо, сам не зная зачем: – А вы и не похожи вовсе на инженера. Я думал, вы не такой. – Какой есть, – улыбнулся Владькин отец. И, кажется, не удивился. А Генка чувствовал, что несет чепуху, которая показалась бы смешной даже малышу Ильке. И все-таки нес: – У меня отец тоже инженер. Тоже не похож. Наверно, все настоящие инженеры не похожи на инженеров. – А это мысль, – сказал настоящий инженер. Владик тронул Генку за рукав. – Ну я и перепугался, – признался он. – Пустяки, – ответил Генка. – Я пойду. Надо мне домой. – А то оставайся, – предложил отец Владика. – Сейчас полную сковородку картошки соорудим. – Он обернулся к Владику: – Ты начистил? Владик вздохнул и зацарапал ботинком по крыльцу. – Ну, я так и знал, – печально сказал отец. – Конечно, забыл? – Сейчас начищу, – заговорил Владик. – Долго, что ли… – «Долго, что ли»!.. Горе ты мое! Про крышу небось не забыл, – усмехнулся отец. И обратился к Генке: – Слазить на крышу он никогда не забудет. Вот уродился чертеняка! Что с ним делать, не знаю. Лупить, что ли? – Лупи! – весело сказал Владик. – Неудобно как-то. Большой уже. – Раньше надо было, – охотно согласился Владик. – Вот сломаешь шею… – Я?! Генка молча слушал их, и ему не хотелось уходить."
LaNa: LaNa пишет: Такие люди как Яшка и его отец Неправильно написала, не Яшка, а Владик, конечно...Сейчас перечитала немного эту повесть. Сильно написано, и мальчишка очень сильный. И в конце повести, после операции, он стал все-таки немного видеть. И почему нынешние дети так мало читают Крапивина? Провести, что ли опрос среди своих учеников: кто знает такого писателя и читал его...
Alex710: LaNa пишет: И почему нынешние дети так мало читают Крапивина? Провести, что ли опрос среди своих учеников: кто знает такого писателя и читал его... Интересный вопрос. Или Кира Булычёва, например? Или Марка Твена в конце концов?! Я тоже попробую.
Alex710: LaNa пишет: Наверно, все настоящие инженеры не похожи на инженеров. – А это мысль, – сказал настоящий инженер. Светка! Что скажешь?
Миррка: Alex710 пишет: LaNa пишет: цитата: И почему нынешние дети так мало читают Крапивина? Провести, что ли опрос среди своих учеников: кто знает такого писателя и читал его... Интересный вопрос. Или Кира Булычёва, например? Или Марка Твена в конце концов?! Я тоже попробую. ну кто ж на ночь про книги говорит....эх опять спать не буду пойду засяду на всю ночь с книгой, компенсировать гигантский пробел в образовании а то позор мне позор ничего из этого не читала хотя нет, Крапивина теперь уже хоть что то читала...всю прошлую ночь
полная версия страницы