Форум » Тема телесных наказаний в литературе. » В. Крапивин. Журавленок и молнии » Ответить
В. Крапивин. Журавленок и молнии
SS: ...... – У меня мама тоже добрая, – тихо отозвался Горька. – А отец, он… когда какой. Если настроение хорошее: "Айда, Горька, на рыбалку". Если что не так, скорее за ремень… Хорошо, если сгоряча за широкий возьмется, он только щелкает. А если всерьез, то как отстегнет узкий от портупеи… Знаешь, как режет… Журка не знал. Он этого никогда не испытывал. Бывало в раннем дошкольном детстве, что мама хлопнет слегка и отправит в угол. Но чтобы по-настоящему, ремнем, Журка и представить не мог. Он бы, наверно, сошел с ума, если бы с ним сделали такое. Даже если в какой-нибудь книге Журка натыкался на рассказ о таком жутком наказании, он мучился и старался поскорее проскочить эти страницы. И потом всегда пропускал их, если перечитывал книгу. А Горька, ничего, говорит про такое спокойно. С печалью, но вроде бы без смущения. Конечно, в темноте, ночью, когда рядом человек, с которым завязалась, кажется, первая ниточка дружбы, легче говорить откровенно. Видать, наболело у Горьки на душе, вот он и рассказывает. Но… нет, все равно не по себе от такого разговора. И чтобы изменить его, Журка спросил: – Твой отец военный? – Милиционер. Старшина… Он на ПМГ ездит. Машина такая с патрулем: передвижная милицейская группа. – Бандитов ловит? – Бывает, что и ловит, – равнодушно отозвался Горька. – Это же опасно… – Бывает и опасно, – все тем же голосом сказал Горька. – Один раз ему крепко вделали свинчаткой. Неделю лежал в больнице… Я в те дни был как вольная птица. Мама, если не при отце, меня зря не гоняет… – Он, видимо, спохватился и объяснил: – Рана-то не опасная была, только сотрясение, но не сильное… Ну что, спать будем, ага? …… Дома Журка, не снимая грязных ботинок, прошел в свою комнату и бухнулся на диван. Лежал минут пятнадцать. Потом сжал зубы и заставил себя сесть за уроки. Открыл тетради и учебники. Даже начал писать упражнение по русскому. Но не смог. Лег на стол головой, охватил затылок и стал думать, что скажет отцу. А может быть, ничего не говорить? Нет, Журка знал, что не выдержит. Сколько горя накипело в душе за последние два часа. Жить дальше, будто ничего не случилось? Тут надо, чтобы нервы были, как стальные ванты на клиперах… Да и зачем притворяться?.. Только надо сказать спокойно: "Я думал, ты мне всегда правду говоришь, а ты…" Или сразу? "Эх ты! Значит, родному отцу верить нельзя, да?" Нет, тогда сразу сорвешься на слезы. Они и так у самого горла… А в общем-то не все ли равно? Исправить ничего уже нельзя… Отец пришел, когда за окнами темнело. Открыл дверь своим ключом. Щелкнул в большой комнате выключателем. Громко спросил: – Ты дома? – Дома, – полушепотом отозвался Журка. – А чего сидишь, как мышь? – Уроки учу… – В темноте-то? В очкарики захотел? Журка молча включил настольную лампу и стал ждать, когда отец войдет. Но тот не вошел. Шумно завозился в прихожей, расшнуровывая ботинки и натягивая тапочки. Потом сказал: – У мамы опять был. К субботе точно выпишут. "Это хорошо", – подумал Журка. Но это никак не спасало от беды, и он промолчал. Не дождавшись ответа, отец спросил: – Из еды что имеется? – То, что днем. На кухне… Журка услышал, как отец загремел крышками кастрюль. Кажется, рассердился: – Холодное же все! Разогреть не мог? Журка поднялся. У него замерло в душе оттого, что близился неизбежный разговор. Холодно стало. Он дернул лопатками, коротко вздохнул и пошел к кухонной двери. Встал у косяка. Отец зажигал газ. – Я не успел разогреть, – отчетливо сказал Журка. – Ты что же, сам-то ничего не ел? – с хмурым удивлением спросил отец. Поставил на горелку сковородку и начал крошить на ней холодную вареную картошку. – Нет, – отозвался Журка. – Мне было некогда. Не оборачиваясь, отец спросил с добродушной насмешкой: – Чем же это ты был занят? Небось, оставили после уроков двойку исправлять? – Нет, – сказал Журка негромко, но с нажимом. – После уроков я был в том магазине… куда ты сдал книгу. Равномерный стук ножа о сковородку на секунду прервался, и только. Застучав опять, отец небрежно спросил: – В каком это магазине? Чего ты плетешь? Но Журка уловил и сбой в стуке ножа, и неуверенность в отцовском голосе. На миг он пожалел отца. Но эта жалость тоже не могла ничего изменить. Журка помолчал и сказал устало: – Не надо, папа. Там же фамилия записана в журнале… Отец оставил в сковородке нож и повернулся. Выпрямился. Посмотрел на Журку – видно, что с усилием, – но через секунду сказал совсем легко, с усмешкой: – Ну и что теперь? Журка отвел глаза и горько проговорил: – А я не знаю… Сам не понимаю, что теперь делать. И подумал: "Вот и весь разговор. А что толку?" Но разговор был не весь. Отец вдруг шагнул на Журку: – Ну-ка, пойдем! Пойдем-пойдем… Журка, вздрогнув, отступил, и они оказались в большой комнате. – Смотри! – Отец показал на стоячее зеркало. – Оно было в магазине последнее! Я вытряхнул на него все до копейки! Нечем было заплатить грузчикам! Эти ребята поверили в долг до вечера… Где я должен был взять деньги?.. У тебя этих книг сотня, я выбрал самую ненужную, там одни чертежи да цифры! Ты же в ней все равно ни черта не смыслишь! – Смыслю, – тихо отозвался Журка и не стал смотреть на зеркало. Вовсе там не одни цифры. И не в этом дело… – А в чем? В чем?! – закричал отец, и Журка понял, что этим криком он нарочно распаляет себя, чтобы заглушить свой стыд. Чтобы получилось, будто не он, а Журка во всем виноват. Чтобы самому поверить в это до конца. – Ты не знаешь… – проговорил Журка. – Эту книгу, может, сам Нахимов читал. Она в тысячу раз дороже всякого зеркала… Да не деньгами дороже! – Тебе дороже! А другим?! А матери?! Ей причесаться негде было! А мне?.. О себе только думать привык! Живем как в сарае, а ты как… как пес: лег на эти книги брюхом и рычишь! Журка опять подумал, что все-все книги отдал бы за то, чтобы сейчас они с папой вдвоем жарили картошку и болтали о чем-нибудь веселом и пустяковом. Он даже чуть не сказал об этом, но было бесполезно. Отец стоял какой-то встрепанный. Чужой. На широких побледневших скулах выступили черные точки. Это были крупинки пороха: в детстве у отца взорвалась самодельная ракета, и порошинки навсегда въелись в кожу… – Вбил себе в голову всякий бред! – продолжал отец. – Нахимов!.. Из-за одной заплесневелой книжонки поднял крик! – Это ты кричишь! – сказал Журка. – Сам продал, а теперь кричишь… Я ведь спрашивал, а ты сказал "не брал"! – Да! Потому что связываться не хотел! Потому что знаю, какой бы ты поднял визг! Тебе что! На все наплевать! Мать в больнице, денег ни гроша, а ты… Вырастили детку! Двенадцати годов нет, а уже такой собственник! Куркуль… – А ты вор, – сказал Журка. Он сразу ужаснулся. Никогда-никогда в жизни он ни маме, ни отцу не говорил ничего подобного. Просто в голову не могло прийти такое. И сейчас ему показалось, что эти слова что-то раскололи в его жизни. И в жизни отца… "Папочка, прости!" – хотел крикнуть он, только не смог выдавить ни словечка. А через несколько секунд страх ослабел, и вернулась обида. Словно Журка скользнул с одной волны и его подняла другая. Потому что никуда не денешься – был магазин, была та минута, когда он, Журка, убито смотрел на затоптанный пол с зеленым фантиком, а все смотрели на него… И все же он чувствовал, что сейчас опять случилось непоправимое. Опять ударила неслышная молния. Не мигая, Журка глядел на отца. А тот замер будто от заклинания. Только черные точки стали еще заметнее на побелевших скулах. И так было, кажется, долго. Вдруг отец сказал с яростным удивлением: – Ах ты… – И, взмахнув рукой, качнулся к Журке. Журка закрыл глаза. Но ничего не случилось. Журка опять посмотрел на отца. Тот стоял теперь прямой, со сжатыми губами и мерил сына медленным взглядом. У него были глаза с огромными – не черными, а какими-то красноватыми, похожими на темные вишни зрачками. Как ни странно, в этих зрачках мелькнула радость. И Журка чуткими, натянутыми почти до разрыва нервами тут же уловил причину этой радости. Отец теперь мог считать себя правым во всем! Подумаешь, какая-то книжка! Стоит ли о ней помнить, когда сын посмел сказать такое! Отец проглотил слюну, и по горлу у него прошелся тугой кадык. Ровным голосом отец произнес: – Докатились… Мой папаша меня за это удавил бы на месте… Ну ладно, ты не очень виноват, виновато домашнее воспитаньице. Это еще не поздно поправить. Он зачем-то сходил в коридор и щелкнул замком. Вернулся, задернул штору. Ослабевший и отчаявшийся Журка следил за ним, не двигаясь. Отец встал посреди комнаты, приподнял на животе свитер и деловито потянул из брючных петель пояс. Пояс тянулся медленно, он оказался очень длинным. Он был сплетен из разноцветных проводков. Красный проводок на самом конце лопнул и шевелился как живой. "Будто жало", – механически подумал Журка. И вдруг ахнул про себя: понял, что это, кажется, по правде. Он заметался в душе, но не шевельнулся. Если броситься куда-то, постараться убежать, если даже просто крикнуть "не надо", значит, показать, будто он поверил. Поверил, что это в самом деле может случиться с ним, с Журкой. А поверить в такой ужас было невозможно, лучше смерть. Отец, глядя в сторону, сложил пояс пополам и деревянно сказал: – Ну, чего стоишь? Сам до этого достукался. Снимай, что полагается, и иди сюда. У Журки от стыда заложило уши. Он криво улыбнулся дрогнувшим ртом и проговорил: – Еще чего… – Если будешь ерепениться – получишь вдвое, – скучным голосом предупредил отец. – Еще чего… – опять слабым голосом отозвался Журка. Отец широко шагнул к нему, схватил, поднял, сжал под мышкой. Часто дыша, начал рвать на нем пуговицы школьной формы… Тогда силы вернулись к Журке. Он рванулся. Он задергал руками и ногами. Закричал: – Ты что! Не надо! Не смей!.. Ты с ума сошел! Не имеешь права! Отец молчал. Он стискивал Журку, будто в капкане, а пальцы у него были быстрые и стальные. – Я маме скажу! – кричал Журка. – Я… в детский дом уйду! Пусти! Я в окно!.. Не смей!.. На миг он увидел себя в зеркале – расхлюстанного, с широким черным ртом, бьющегося так, что ноги превратились в размазанную по воздуху полосу. Было уже все равно, и Журка заорал: – Пусти! Гад! Пусти! Гад! И кричал эти слова, пока в своей комнате не ткнулся лицом в жесткую обшивку тахты. Отец швырнул его, сжал в кулаке его тонкие запястья и этим же кулаком уперся ему в поясницу. Словно поставили на Журку заостренный снизу телеграфный столб. Чтобы выбраться из-под этого столба, Журка задергал ногами и тут же ощутил невыносимо режущий удар. Он отчаянно вскрикнул. Зажмурился, ожидая следующего удара – и в тот же миг понял, что кричать нельзя. И новую боль встретил молча. Он закусил губу так, что солоно стало во рту. Нельзя кричать. Нельзя, нельзя, нельзя! Конечно, отец сильнее: он может скрутить, скомкать Журку, может исхлестать. А пусть попробует выжать хоть слабенький стон! Ну?! Домашнее воспитание? Не можешь, зверюга! Журка молчал, это была его последняя гордость. Багровые вспышки боли нахлестывали одна за другой, и он сам поражался, как может молча выносить эту боль. Но знал, что будет молчать, пока помнит себя. И когда стало совсем выше сил, подумал: "Хоть бы потерять сознание…" В этот миг все кончилось. Отец ушел, грохнув дверью. Журка лежал с минуту, изнемогая от боли, ожидая, когда она хоть немножко откатит, отпустит его. Потом вскочил… В перекошенной, кое-как застегнутой на редкие пуговицы форме он подошел к двери и грянул по ней ногой – чтобы вырваться, крикнуть отцу, как он его ненавидит, расколотить ненавистное зеркало и разнести все вокруг! Дверь была заперта. Журка плюнул на нее красной слюной и снова размахнулся ногой… И вдруг подумал: "К чему это?" Ну, крикнет, ну, разобьет. А потом? Что делать, как жить? Вместе с отцом? Вдвоем? Жить вместе после того, что было? Журка неторопливо и плотно засунул в дверную скобу ножку стула. Пусть попробует войти, если вздумает! Потом он, морщась от боли, влез на подоконник и стал отдирать полосы лейкопластыря, которыми мама уже закупорила окно на зиму. Отодрал, бросил на пол и тут заметил в углу притихшего, видимо, перепуганного Федота. – Котик ты мой, – сказал Журка. Сполз с подоконника и, беззвучно плача, наклонился над Федотом. Это было здесь единственное родное существо. И оставлять его Журка не имел права. Он вытряхнул на пол из портфеля учебники, скрутил из полос лейкопластыря шпагат и привязал его к ручке портфеля – как ремень походной сумки. В эту "вьючную суму" он посадил Федота. Кот не сопротивлялся. – Ты потерпи, миленький, – всхлипнув, сказал Журка и надел портфель через плечо. Потом отворил окно, достал из-за шкафа специальную длинную палку с крючком, подтянул ею с тополя веревку. Взял веревку в зубы и выбрался через подоконник на карниз. Стояли серовато-синие сумерки. Моросило. Сырой воздух охватил Журку, и он сразу понял, как холодно будет без плотной осенней куртки и без шапки. Но наплевать! Журка плотно взял веревку повыше узлов, а пояс надевать не стал. Лишняя возня – лишняя боль. Он примерился для прыжка. Прыгать с Федотом на боку будет труднее… Ладно, он все равно прыгнет! Не в этом дело… А в чем? Почему он замер? Потому что понял вдруг, как это дико. Он уходит из дома, из своего, родного. И не просто уходит, а как беглец. И не знает нисколечко, какая дальше у него будет жизнь. Еле стоит на такой высоте, в зябких сумерках, на узкой кирпичной кромке… "Мир такой просторный для всех, – вспомнилось ему, – большой и зеленый, а нам некуда идти…" В эту сторону пойдешь — Горе и боль, В ту сторону пойдешь — Черная пустота. И мы бредем, бредем по самой кромке… «Куда же нам идти?..» "К Ромке!" – неслышно отдалась под ним пустота. Словно кто-то снизу шепотом подсказал эту рифму. Такую простую и ясную мысль… "А что? – подумал Журка. – Головой вперед, и все". Вот тогда забегает отец!.. Что он скажет людям, которые соберутся внизу? И что скажет маме?.. Да, но мама-то не виновата. И у нее уже никогда не будет никого другого вместо Журки. Он же не маленький, знает, что из-за этого она сейчас и в больнице… Да и Федота жалко – тоже грохнется. Хотя его можно оставить на подоконнике… Но… если по правде говорить, такие мысли не всерьез. А если все-таки всерьез? Страшно, что ли? Нет, после того, что было, не очень страшно. Но зачем? Если бы знать, что после нашей жизни есть еще другой мир и там ждут тебя те, кого ты любил… Но такого мира нет. И Ромки нет… Ромка есть здесь – в памяти у Журки. Пока Журка живой. Значит, надо быть живым… Журка толкнулся и перелетел в развилку тополя. Спускаться по стволу было трудно. Мешала боль. Мешал портфель с Федотом и суконная одежда, срывались жесткие подошвы ботинок. Это не летом… В метре от земли ботинки сорвались так неожиданно, что Журка полетел на землю. Вернее, в слякоть. Он упал на четвереньки и крепко заляпал брюки, ладони и лицо. Зато Федот ничуть не пострадал. При свете от нижних окон Журка попробовал счистить грязь. Но как ее счистишь? Он взял портфель с Федотом под мышку и, вздрагивая, переглатывая слезы и боль, вышел на улицу. Фонари горели неярко, прохожих было мало. Никто не остановился, не спросил, куда идет без пальто и шапки заляпанный грязью мальчишка с таким странным багажом. Видно, у каждого встречного хватало своих дел и беспокойств. ......
LinaV: В.П. Крапивин "Тополята" *** — … У старца Ефрема иное средство, ласковое. Шелковая авоська. Многим известная, кто бывал тут. Если вытянуть ее в жгут, вполне стегучая вещь. Конечно, это скорее для назидания, а не для боли, однако же узелки изрядно жалят ляжечки-голяшечки… — Брат Нефед прервал речь, словно проглотил неразжеванную конфету. Опять заулыбался. И продолжал: — Но авоськой учит лишь сам отец Ефрем и только младших. А для тех, кто постарше, есть крапива. Например, за частое непослушание… А когда серьезный грех — курение или сквернословие — можно и прутом получить. От него немалая польза… У Кабула стыдливо затеплели щеки, словно его самого только что приговорили к такому наказанию. Да, бывало, что и в интернате кого-то лупили ремнем или медицинским шлангом. За побеги, за воровство, за всякие неприличные дела. Но такое случалось редко. И тот, кого наказывали, считал себя вправе сопротивляться, вопить и грозить, что пожалуется начальству. И случалось, что жаловался. И одного воспитателя по кличке Тихоблин даже уволили и вроде бы отдали под суд… Кабулу никогда так не доставалось. Только в детприемнике перепало несколько раз от Красавчика Димы, но там была тюрьма, чего от нее ждать! А здесь? Неужели пацаны идут под авоську и прутья послушно, как овечки? — Крепостное право какое-то, — угрюмо сказал он и решил: «Пусть выгонят…» Но брат Нефед не обиделся. — А что плохого в крепостном праве? Думал когда-нибудь? Порядок был, хлеба зрели, Империя побеждала во всех войнах, а народ чтил Бога и своего императора. Каждый знал свое место, и не было бесприютных ребятишек. А сейчас что? Разворовывают страну, расплодили террористов и не могут победить в самых мелких конфликтах. Срам на глазах всего мира… Кабул не нашел что возразить. В самом деле, то, что творится сейчас, похуже крепостного права… Но воспитывать вот так — скрутить и хлестать беззащитного… Кабулу всегда было тошно думать про такое. В ответ что может быть, кроме ярости?! «Ни за что не дамся, если вздумают…» *** Чуть позже Вовчик посоветовал: — Ты, когда с Нефедом говоришь, в бутылку не лезь. Он беседует ласково, а все берет на заметочку. Потом найдет причину, и «пойдем-ка, дружок, в красный уголок…». — Куда? Вовчик хихикнул: — Туда, где краснеют, когда ложатся на лавочку… Особенно те, кто первый раз… — Неужели здесь по правде бывает такое?! Я думал — треп… Вовчик хихикнул снова: — Ты еще не видел, где это? Идем, покажу… И повел Кабула к дальнему строению в ряду бревенчатых теремков. Там, в маленьких сенях, было светло от бьющего в зарешеченное окошко солнца. Вовчик покрутил головой на длинной шее. — Вроде бы никого нет, тихо… Вот, смотри… Солнце падало на приземистую дверь. К ней был пришпилен квадрат серой бумаги с крупными старинными буквами (кажется, называется «славянская вязь»): СЕ КУТ, ГДЕ СЕКУТ А ниже — рисунок: увеличенная картинка из учебника истории. На скамье лежит мальчишка со спущенными штанами, а его охаживает хворостиной монах в острой шапочке. У бедняги в крике разинут круглый рот. Кабул спиной вперед быстро вышел из теремка. Словно ему пригрозили, что уложат на лавку после мальчишки. Вовчик выкатился следом. Кабул сдавленно сказал: — А долбят каждый день, что православие — добрая вера… — А разве нет? — удивился Вовчик. — А разве да?.. Какая-то испанская инквизиция. Вовчик назидательно возразил: — Инквизиция сжигала и мучила. А здесь учат уму-разуму. Чего такого? — И никто не спорит? — А как спорить? Родители заранее дают согласие. Будешь упрямиться — дома добавят. В Библии написано, что это полезно… — А в законах написано, что никого нельзя унижать! — вскипел Кабул. Вовчик спросил опасливо: — Ты, что ли, обиделся?.. В прошлом году тут был один, очкастый такой, из художественного лицея, тоже заспорил. О правах человека. С Нефедом. А тот объяснил: «Вы еще не человеки, и прав у вас никаких нет. Их надо зарабатывать, пока растете… А пацаны ваших лет, — говорит, — они вроде пустых сундуков. Что в них вложат, такими они и станут и тогда надо смотреть: давать права или нет. А до той поры надо учить и учить…» — По голой ж…, — добавил Кабул. — Ну, не по голове же… А мягкое место для того и сделано природой. Чего такого? — Ты, видать, уже получал здесь… по законам природы, — заметил Кабул. Без насмешки, даже с жалостью. Вовчик не стал отпираться: — Ага… В том году нас троих сестра Аксинья застукала, когда мы за девчонками в душе подглядывали. И повела к отцу Ефрему. А тот говорит: «Ты их поймала на этом непотребстве, ты и поучи… Я, — говорит, — лишь малолеток учу, авосечкой, а здесь нужен прут…» Кабул не сдержал сумрачного любопытства: — И поучила? — Ой-я-а… при тех же девчонках. Мы верещим, а они хихикают… Кабул не сдержал брезгливости: — Ты будто с радостью вспоминаешь… — Не с радостью, а… как приключение. Во всяком приключении душа замирает, и тогда тоже… — Иди, напросись опять… Вовчик, видимо, не замечал досады Кабула. Наверно, по доброте душевной. — Не-а, больше неохота. А мелкие иногда напрашиваются. От авоськи-то не сильная боль. Никитка говорит: «Боязно, зато интересно». Стучат друг на дружку, а потом вереницей бредут к отцу Ефрему. Тот и рад… — А старшие не стучат? — Ну, бывает… Это ведь вроде игры. Узна?ют про чужой грех и бегут с донесением. — А отец Ефрем ничего вам про Иуду не говорил? Вовчик искренне удивился: — При чем тут Иуда? Он Христа предал, чтобы обречь его на мучения. И ради денег. А здесь, если кто про другого говорит, это же ради пользы. Чтобы очистить его от греха…
SS: Еще раз спасибо. У этого отца Ефрема с авоськой, похоже, есть реальный прототип, про которого я писал. Эти дети могли бы легко доказать, что у них все таки есть права по крайней мере, попытаться. Кстати, в реальности в такие заведения попадают и дети-атеисты. Вот уж им то точно не к чему воспитание от монахов. LinaV пишет: — Ты будто с радостью вспоминаешь… — Не с радостью, а… как приключение. Во всяком приключении душа замирает, и тогда тоже…Это называется "Стокгольмский синдром". LinaV пишет: — А старшие не стучат? — Ну, бывает… Это ведь вроде игры. Узнают про чужой грех и бегут с донесением. Светка не одобрит!!!
Alex710: SS пишет: У этого отца Ефрема с авоськой, похоже, есть реальный прототип, про которого я писал. Вот только написано это было намного раньше, чем о "реальном прототипе" узнали. SS пишет: Это называется "Стокгольмский синдром". А разве "Стокгольмский синдром" такое уж плохое явление? Просто люди часто похожи на Арамиса, когда он уже аббатом стал. Под сутаной благопристойного священнослужителя всё равно где-то шпага спрятана и он готов, при случае, броситься в авантюру. SS пишет: Светка не одобрит!!! Вот "стук" точно не одобрит. Я тоже
SS: Alex710 пишет: Вот только написано это было намного раньше, чем о "реальном прототипе" узнали. В марте 2011 года вышла в свет новая книга известного тюменского детского писателя Владислава Крапивина. Это роман "Тополята".Взято отсюда. Здесь, кстати, говорится о борьбе Крапивина с ЮЮ.
Svetka-Bekky: SS пишет: цитата: В марте 2011 года вышла в свет новая книга известного тюменского детского писателя Владислава Крапивина. Это роман "Тополята". Взято отсюда. Здесь, кстати, говорится о борьбе Крапивина с ЮЮ. Ничего себе. Крапивин же ещё в нашем детстве писал ("Мальчик со шпагой"). Я думала, что он уже давно умер. Сколько же ему лет то сейчас? Или это другой?
SS: Svetka-Bekky пишет: Ничего себе. Крапивин же ещё в нашем детстве писал ("Мальчик со шпагой"). Я думала, что он уже давно умер. Сколько же ему лет то сейчас? Или это другой?74 года. По академическим меркам - это еще детский возраст.
Шура: Это тот же самый Крапивин, барышня! Света и Леня, в нашем детстве были "Таблицы Брадиса" = помните? синусы, косинусы, логарифмы. Так вот, как-то мне кто-то рассказывал, что куда-то в школу пришел тот Брадис на встречу с учениками. Наверное, задолго все-таки до нас с вами, не помню я уже. А ученики хором спросили? А вы разве не древний грек?
SS: Шура пишет: А ученики хором спросили? А вы разве не древний грек? Здорово и вполне правдоподобно. У нас в нашей специальности тоже есть такие основоположники, про которых думаешь, что он давно умер и похоронен чуть ли не на Новодевичьем кладбище, а он, оказывается, живет рядом.
Шура: Так всеж-таки, SS, что было раньше - тот начальник лагеря с авоськой, или роман Тополята? Вроде как он и в самом деле прототип, да?
SS: Шура пишет: Так всеж-таки, SS, что было раньше - тот начальник лагеря с авоськой, или роман Тополята? Я думаю - начальник лагеря.
Svetka-Bekky: Шура пишет: Света и Леня, в нашем детстве были "Таблицы Брадиса" = помните? синусы, косинусы, логарифмы. Так вот, как-то мне кто-то рассказывал, что куда-то в школу пришел тот Брадис на встречу с учениками. Наверное, задолго все-таки до нас с вами, не помню я уже. А ученики хором спросили? А вы разве не древний грек? У меня наоборот было. Недавно посетила детский шахматный турнир в Тель-Авиве, разговорилась там с одним местным тренером, рассказала, что умер один из наших общих знакомых (международный мастер Дорошкевич о котором я рассказывала немного на форуме). Рядом стоял мальчишка лет семи-восьми - ученик этого тренера, так он слушал, слушал и спросил у меня: "А Вы со Стейницем тоже знакомы были?" (Вильгельм Стейниц - первый официальный Чемпион мира, годы жизни 1836-1900. ). Так пришлось, как Английской королеве Бушу-младшему отвечать (помните историю о том, что она "приезжала на подписание Декларации Независимости США"): "Я, конечно, уже не молода, но не настолько же..."
Шура: Светка!!!! Я балдею!!!! А про Брадиса я все-ж-таки нашла! Его годы жизни 1890-1975 тут
LaNa: Не могу не написать о В. Крапивине. Дома стоит почти полное собрание его сочинений (новые, правда, читаю уже в электронном виде). Не умею скачивать на форум, поэтому даю подсказку ещё на один пример из его книг. Цикл "Острова и капитаны", ч.3 "Наследники", глава "Черный футляр". Может, кто-нибудь сюда скачает... LaNa.
SS: Спасибо, LaNa! Будем иметь в виду.
LinaV: Аааа.. думала, что нашла.. а там хлоп и не то.. Мартышонок скорчился в земляном углу, закрылся локтем от света фонарика. — Тошка… Ну ты чего, глупый? — сказал Михаил, давя в себе жалость и раздражение. — Ладно, вставай. Пошли… Мартышонок, не открывая лица, вдруг заколотил твердыми каблука ми по гнилым половицам. — Не пойду! Гнида! Мент паршивый! Уходи, гадина! — А ну встань! — рявкнул Михаил. — Иди сюда! — Сам иди в… — и маленький Мартышонок увесисто выдал Михаилу, куда тот должен идти. — Не подходи, убью! Кусать буду!! — Ну-ка, подержи… — Михаил отдал фонарик испуганно дышавшему Димке. Шагнул к Тошке, поднял его за шиворот. Мартышонок пискнул, обвис, как тряпичная кукла. Михаил расстегнул на нем куртку, задрал на животе длинный свитер, рывком выдернул из петель Тошкин ремешок. Отодвинул Мартышонка к стене. — Расстегни штаны. Рожица Мартышонка собралась в горсть и будто совсем исчезла, остались только два блестящих испуганных глаза и черный округлившийся рот. И, не закрывая рта, одним горловым дыханием, Тошка сипло сказал: — Не надо… Я больше не буду. — Он съежился, держась за живот. — Дядя Миша, не надо… Не буду… — Михаил Юрьевич, не надо, — плачуще сказал Димка. Ненавидя себя, и всю свою жизнь, и этого скорченного Мартышонка, и давясь от жалости к нему, и презирая себя за все, что происходит, Михаил выговорил: — Дур-рак. Что ты не будешь? Бегать не будешь? Это уж точно… Расстегивай и срезай пуговицы… Он отыскал в кармане и бросил Мартышонку складной ножик. — Ну! Живо! Потом он взял у Димки фонарик и светил Мартышонку, пока тот суетливо отпиливал тупым лезвием пуговки на брючной застежке. И, когда дело было сделано, угрюмо произнес: — Теперь бегай. В расстегнутых портках далеко не удерешь… Да пуговицы-то положи в карман, пришьешь потом, чучело…
LinaV: Так, пока только ссылкой.. хммм.. не дает копировать на том сайте.. но ищу ещё. Черный футляр
LinaV: Страшный отрывок.. вот что может воспитать в человеке порка.. "Догадка, что за свое унижение можно расплачиваться унижением других, была сперва смутной, просто инстинкт какой-то зашевелился. Но скоро Гошка понял: так оно и есть в жизни. Все перед силой ломаются, зато если свою силу чуют, не упустят случая отыграться. Все люди такие. Многие даже трусливее Гошки." "Гошка бил только тогда, когда ему не подчинялись. Причинять кому-то боль специально он не старался. Интересно было другое: смотреть, как от страха перед этой болью ребята теряли гордость и делались покорными. Конечно, не все, но Гошка умел выбирать." "Но никто и не любил. Относились осторожно, знали: обиды помнит и сам обиженных не жалеет. Он, пожалуй, вообще никого не жалел. Кого жалеть-то? И разве его, Гошку, жалели?" Уф, попечатала немножко..
SS: Хороший рассказ. Вспомнил, что уже читал его. LinaV пишет: Догадка, что за свое унижение можно расплачиваться унижением других, была сперва смутной, просто инстинкт какой-то зашевелился. Но скоро Гошка понял: так оно и есть в жизни. Все перед силой ломаются, зато если свою силу чуют, не упустят случая отыграться. Все люди такие.Но, боюсь, Лина, что такими откровениями ты разозлишь наш основной контингент.
LinaV: SS пишет: Но, боюсь, Лина, что такими откровениями ты разозлишь наш основной контингент. Так это не мои, это Крапивинские.. Это я просто из "Черного футляра" фрагментики перепечатала. Не копируются потому что.. А что к подобному привело, они пусть сами читают, пройдя по ссылке. Скажем так, меня описания порок из этой главы не зацепили тематически..
LinaV: В.П. Крапивин "Ампула Грина" В этом мире детей могут пороть только родители. Если сирота, - живи без порки... Или подобрала с земли брошенный прут-махалку. — Возьми. Отец все равно пошлёт за таким. А если увидит, что ты… сам… тогда, может, он не так сильно… Это она без всякой насмешки, с искренней заботой о Мышонке. Но Олики не внял доброму совету. Он всхлипнул опять и сказал Поганой Тухлой Рыбе, куда она должна вставить этот прут себе вместо хвоста. ... Родители, конечно, выдрали Мышонка и Рыбку. Но не всерьёз, а так, для порядка (Мышонок даже не верещал). Потому что большой вины у малышей не было. Была она у Кки… ... Наконец хозяин гончарных мастерских, толстый и добродушный дядюшка Пакси Ту, сказал, что готов усыновить сироту Кки, а уж после этого можно будет поступить по-отцовски и выдать негоднику всё, что он заслужил.
полная версия страницы