Форум » Тема телесных наказаний в литературе. » Владимир Гиляровский. Мои скитания » Ответить
Владимир Гиляровский. Мои скитания
Guran: Владимир Гиляровский. Мои скитания http://www.russiantext.com/russian_library/3/giliar/skitania.htm Кроме карцера, суд присуждал еще иногда к порке. Последнее — если провинившийся солдат состоял в разряде штрафованных. Штрафованного мог наказывать десятью ударами розог ротный, двадцатью пятью — батальонный и пятьюдесятью — командир полка в дисциплинарном порядке. Вольский никогда никого не наказывал, а в полку были ротные, любители этого способа воспитания. Я раз видел, как наказывали по суду. Это в полку называлось конфирмацией. Орлов сидел под арестом, присужденный полковым судом к пятидесяти ударам розог «за побег и промотание казенных вещей». — Уж и вешши: рваная шинелишка, вроде облака, серая, да скрозная, и притупея еще перегорелой кожи! — объяснял наш солдат, конвоировавший в суд Орлова. Побег у него был первый, а самовольных отлучек не перечтешь. — Опять Орлов за водой ушел, — говорили солдаты. Обыкновенно он исчезал из лагерей. Зимой это был самый аккуратный служака, но чуть лед на Волге прошел — заскучает, ходит из угла в угол, мучится, а как перешли в лагерь, — он недалеко от Полупленной рощи, над самой рекой, — Орлова нет как нет. Дня через три-четыре явится веселый, отсидит, и опять за службу. Последняя его отлучка была в прошлом году, в июне. Отсидел он две недели в подземном карцере и прямо из-под ареста вышел на стрельбу. Там мы разговорились. — Куда же ты отлучался, запил где-нибудь? — Нет, просто так, водой потянуло: вышел после учения на Волгу, сижу на бережку под лагерем… Пароходики бегут — посвистывают, баржи за ними ползут, на баржах народ кашу варит, косовушки парусом мелькают… Смолой от снастей потягивает… А надо мной в лагерях барабан: «Тра-та-та, тра-та-та», по пустому-то месту!.. И пошел я вниз по песочку, как матушка-Волга бежит… Иду да иду… Посижу, водички попью — и опять иду. «Тра-та-та, тра-та-та» еще в ушах, в памяти, а уж и города давно не видать и солнышко в воде тонет, всю Волгу вызолотило… Остановился и думаю: на поверку опоздал, все равно, до утра уж, ответ один. А на бережку, на песочке, огонек — ватага юшку варит. Я к ним: «Мир беседе, рыбачки честные»… Подсел я к казану… А в нем так белым ключом и бьет!.. Ушицы похлебали… Разговорились, так, мол, и так, дальше — больше, да четыре дня и ночи и проработал я у них. Потом вернулся в лагерь, фельдфебелю две стерлядки и налима принес, да на грех на Шептуна наткнулся: «Что это у тебя? Откуда рыба? Украл?..» Я ему и покаялся. Стерлядок он отобрал себе, а меня прямо в карцыю. Чего ему только надо было, ненависному! И не раз бывало это с Орловым, — уйдет дня на два, на три; вернется тихий да послушный, все вещи целы — ну, легкое наказание; взводный его, Иван Иванович Ярилов, душу солдатскую понимал, и все по-хорошему кончалось, и Орлову дослужить до бессрочного только год оставалось. И вот завтра его порют. Утром мы собрались во второй батальон на конфирмацию. Солдаты выстроены в каре, — оставлено только место для прохода. Посередине две кучи длинных березовых розог, перевязанных пучками. Придут офицеры, взглянут на розги и выйдут из казармы на крыльцо. Пришел и Шептун. Сутуловатый, приземистый, исподлобья взглянул он своими неподвижными рыбьими глазами на строй, подошел к розгам, взял пучок, свистнул им два раза в воздухе и, бережно положив, прошел в фельдфебельскую канцелярию. — Злорадный этот Шептун. И чего только ему надо везде нос совать. — Этим и жив, носом да язычком: нанюхает — и к начальству… С самим начальником дивизии знаком! — При милости на кухне задом жар раздувает! — А дома, денщики сказывают, хуже аспида, поедом ест, всю семью измурдовал… Разговаривала около нас кучка капральных. — Смирр-но! — загремел фельдфебель. В подтянувшееся каре вошли ефрейторы и батальонный командир, майор — «Кобылья Голова», общий любимец, добрейший человек, из простых солдат. Прозвание же ему дали солдаты в первый день, как он появился перед фронтом, за его длинную, лошадиную голову. В настоящее время он исправлял должность командира полка. Приняв рапорт дежурного, он приказал ротному: — Приступите, но без особых церемоний и как-нибудь поскорее! Двое конвойных с ружьями ввели в середину каре Орлова. Он шел, потупившись. Его широкое, сухое, загорелое лицо, слегка тронутое оспой, было бледно. Несколько минут чтения приговора нам казались бесконечными. И майор, и офицеры старались не глядеть ни на Орлова, ни на нас. Только ротный капитан Ярилов, дослужившийся из кантонистов и помнивший еще "сквозь строй" и шпицрутены на своей спине, хладнокровно, без суеты, распоряжался приготовлениями. - Ну, брат, Орлов, раздевайся! Делать нечего, - суд присудил, надо! Орлов разделся. Свернутую шинель положил под голову и лег. Два солдатика, по приказу Ярилова, держали его за ноги, два - за плечи. - Иван Иванович, посадите ему на голову солдата!- высунулся Шептун. Орлов поднял кверху голову, сверкнул своими большими серыми глазами на Шептуна и дрожащим голосом крикнул: - Не надо! Совсем не надо держать, я не пошевелюсь. - Попробуйте, оставьте его одного, -- сказал майор. Солдаты отошли. Доктор Глебов попробовал пульс и, взглянув на майора, тихо шепнул: - Можно, здоров. - Ну, ребята, начинай, а я считать буду, - обратился Ярилов к двум ефрейторам, стоявшим с пулками по обе стороны Орлова. - Р-раз. - А-ах! - раздалось в строю. Большинство молодых офицеров отвернулось. Майор отвел в сторону красавца-бакенбардиста Павлова, командира первой роты, и стал ему показывать какую-то бумагу. Оба внимательно смотрели ее, а я, случайно взглянув, заметил, что майор держал ее вверх ногами. - Два. Три. Четыре,- методически считал Ярилов. Орлов закусил зубами шинель и запрятал голову в сукно. Наказывали слабо, хотя на покрасневшем теле вспухали синие полосы, лопавшиеся при новом ударе. - Реже! Крепче! - крикнул Шептун, следивший с налитыми кровью глазами за каждым ударом. Невольно два удара после его восклицания вышли очень сильными, и кровь брызнула на пол. - Мммм... гы...- раздался стон изпод шинели. - Розги переменить! Свежие! - забыв все, вопил Шептун. У барабанщика Шлемы Финкельштейна глаза сделались совсем круглыми, нос вытянулся и барабанные палки запрыгали нервной дробью. - Господин штабс-капитан! Извольте отправиться под арест. Покрасневший с вытянутой шеей, от чего голова майора стала еще более похожа на лошадиную, загремел огромный майор на Шептуна. Все замерло. Даже поднятые розги на момент остановились в воздухе и тихо опустились на тело. - Двадцать три... Двадцать четыре... - невозмутимо считал Ярилов. - Извольте идти за адъютантом в полковую канцелярию и ждать меня! Побледневший и перетрусивший Шептун иноходью заторопился за адъютантом. - Слушаюсь, господин майор!.. - щелкая зубами, пробормотал он, уходя. - Что, кончили, капитан? Сколько еще? - Двадцать три осталось... - Ну поскорей, поскорей... Орлов молчал, но каждый отдельный мускул его богатырской спины содрогался. В одной кучке раздался крик: - Что такое? - С Денисовым дурно! Наш юнкер Митя Денисов упал в обморок. Его отнесли в канцелярию. Суматоха была кстати, - отвлекла нас от зрелища. - Орлов, вставай, братец. Вот молодец, лихо выдержал,- похвалил Ярилов торопливо одевавшегося Орлова. Розги подхватили и унесли. На окровавленный пол бросили опилок. Орлов, застегиваясь, помутившимися глазами кого-то искал в толпе. Взгляд его упал на майора. Полузастегнув шинель, Орлов бросился перед ним на колени, обнял его ноги и зарыдал: - Ваше... ваше... скоблагородие. Спасибо вам, отец родной. - Ну, оставь, Орлов... Ведь ничего... Все забыто, прошло... Больше не будешь?.. Ступай в канцелярию, ступай! - Макаров, дай ему водки, что ли... Ну, пойдем, пойдем... И майор повел Орлова в канцелярию.
Ответов - 5
Guran: В казарме стоял гул. Отдельно слышались слова: — Доброта, молодчина, прямо отец. — Из нашего брата, из мужиков, за одну храбрость дослужился… Ну и понимает человека! — говорил кто-то. Ярилов подошел и стал про старину рассказывать: — Что теперь! Вот тогда бы вы посмотрели, что было. У нас в учебном полку по тысяче палок всыпали… Привяжут к прикладам, да на ружьях и волокут полумертвого сквозь строй, а все бей! Бывало, тихо ударишь, пожалеешь человека, а сзади капральный чирк мелом по спине, — значит, самого вздуют. Взять хоть наше дело, кантонистское, закон был такой: девять забей насмерть, десятого живым представь. Ну, и представляли, выкуют. Ах, как меня пороли! И действительно, Иван Иванович был выкован. Стройный, подтянутый, с нафабренными черными усами и наголо остриженной седой головой, он держался прямо, как деревянный солдатик, и был всегда одинаково неутомим, несмотря на свои полсотни лет. — А это, — что Орлов? Пятьдесят мазков! — Мазки! Кровищи-то на полу, хоть ложкой хлебай, — донеслось из толпы солдат. — Эдак-то нас маленькими драли… Да вы, господа юнкера, думаете, что я Иван Иванович Ярилов? Да? — Так точно. — Так, да не точно. Я, братцы, и сам не знаю, кто я такой есть. Не знаю ни роду, ни племени… Меня в мешке из Волынской губернии принесли в учебный полк. — Как в мешке? — Да так, в мешке. Ездили воинские команды по деревням с фургонами и ловили по задворкам еврейских ребятишек, благо их много. Схватят в мешок и в фургон. Многие помирали дорогой, а которые не помрут, привезут в казарму, окрестят, и вся недолга. Вот и кантонист. — А родители-то узнавали деток? — Родители!.. Хм… Никаких родителей! Недаром же мы песни пели: «Наши сестры — сабли востры»… И матки и батьки — все при нас в казарме… Так-то-с. А рассказываю вам затем, чтобы вы, молодые люди, помнили да и детям своим передали, как в николаевские времена солдат выколачивали… Вот у меня теперь офицерские погоны, а розог да палок я съел — конца-краю нет… Мне об это самое место начальство праведное целую рощу перевело… Так полосовали, не вроде Орлова, которого добрая душа, майор, как сына родного обласкал… А нас, бывало, выпорют, да в госпиталь на носилках или просто на нары бросят — лежи и молчи, пока подсохнет. — Вы ужасы рассказываете, Иван Иванович. — А и не все ужасы. Было и хорошее. Например, наказанного никто попрекнуть не посмеет, не как теперь. Вот у меня в роте штрафованного солдатика одного фельдфебель дубленой шкурой назвал… Словом он попрекнул, хуже порки обидел… Этого у нас прежде не бывало: тело наказывай, а души не трожь! — И фельдфебель это? — Да, я его сменил и под арест, над чужой бедой не смейся!.. Прежде этого не было, а наказание по закону, закон переступить нельзя. Плачешь, бывало, да бьешь. — Вот Шептун бы тогда в своей тарелке был! — заметил кто-то. — Таких у нас не бывало. Да такой и не уцелел бы. Да и у нас ему не место. Эй, Коля! — крикнул он Павлову. Русые баки, освещенные славными голубыми глазами, повернулись к нему. — Дело, брат, есть. До свиданья, молодежь моя милая. Вокруг Ярилова и Павлова образовался кружок офицеров. Шел горячий разговор. До нас долетели отрывистые фразы: — Итак, никто не подает ему руки. — Не отвечать на поклон. — Ну что такое, — горячился Павлов, — я просто вызову его и пристрелю… Мерзавцев бить надо… — Ненормальный он, господа, согласитесь сами, разве нормальный человек так над своей семьей зверствовать будет… — доказывал доктор Глебов. — По-вашему всё — ненормальный, а по-нашему — зловредный и мерзавец, и я сейчас посылаю к нему секундантов. — Нет, просто руки не подавать… Выкурим… Из канцелярии выходил довольный и улыбающийся майор. Офицеры его окружили. А Орлов бежал тотчас же после наказания. Так и пропал без вести.
Skabi4evskij: личность и обстоятельства Шептуна не раскрыты. а жаль. интересный человек
Sakh: Skabi4evskij пишет: не раскрыты Да садист он в душе и по натуре ... в редких случаях подлавливали такого в тёмном переулки и пороли младшие чины, дальше суд офицерской чести и гуд бай в отставку, а если отказывался, то переводили в удалённый гарнизон....
Skabi4evskij: Sakh пишет: Да садист он в душе и по натуре ... в редких случаях подлавливали такого в тёмном переулки и пороли младшие чины, дальше суд офицерской чести и гуд бай в отставку, а если отказывался, то переводили в удалённый гарнизон.... садисты - тоже люди... не всегда их настигала "расплата". не будьте столь кровожадным, Sakh
Sakh: Skabi4evskij пишет: не всегда их настигала "расплата" А я разве писал, что всегда? Но бывала справедливость, в тех же Кантонистах описано, как "выпускники" выдрали своего начальника, живодера ... А так из истории, в 1915 г когда на фронте разрешили т.н. для рядового состава, пишут, что отличались неумеренностью офицеры "новой" волны, далеко не аристократы, а вчерашние выпускники школ прапорщик и т.п., которые в силу возраста даже в школе уже не застали т.н.
полная версия страницы