Форум » Рассказы, написанные посетителями нашего форума и авторами интернет-ресурсов. » Осенние яблоки » Ответить
Осенние яблоки
lames: Тот день я до сих пор помню настолько подробно, что в это почти невозможно поверить – ведь прошло уже почти двадцать лет. Мокрые лавочки возле остановки. Резкие голоса птиц. Женщина в красной юбке, идущая впереди. Только что начался третий курс в институте. Я приехал домой на выходные. Хлопнув дверью замызганного автобуса, я быстро пошел мимо водокачки, магазина и почты. Сумка била по спине, налетал быстрый ветер, трава была мокрая после дождя. Женщина шла далеко от меня, несла что-то в пакете. То пряталась за деревьями, то показывалась снова, вспыхивая красным, увлажняя осенний день. Я улыбался ей в спину, Елене, Елене, Елене – жене моего отца, своей мачехе. За две недели я успел соскучиться. Я нес для нее коробку шоколада в сумке и много смешанных чувств. Так много, что она должна была обернуться, почуять. Но она все шла и шла, не оглядывалась. Как будто и не писала мне туманных записок, как будто я не отвечал на них никогда. Во дворе падали яблоки. Желто-красные, бездумные. Срывались с веток, стучали по шиферу мастерской и оставались там ловить губами воздух – в ворохе листьев, в полузабытьи. И больше ничего во дворе не было. Только эти яблоки, да еще стирка, развешанная Еленой с утра под навесом – три пестрых отцовых рубашки, джинсы, белые простыни и наволочки. А потом из мастерской вышел отец. – Заходи в дом, – глухо сказал он и сам пошел к веранде. Я не удивился. Отец всегда был не слишком-то разговорчив, а после смерти матери и вовсе замолчал. Вечером после похорон он вышел на улицу, встал возле колодца, положил локти на сруб и так простоял до утра, не слыша уговоров и причитаний своих сестер в черных платках. На его лице застыло скорбное потерянное выражение. Эта скорбь и потерянность остались там навсегда. Когда через три года он привел в дом Елену, я уже учился в институте. Она немножко сгладила углы в унылой душе отца. Он не любил. Просто боялся за нее, молодую, рассеянную, отстраненную. Боялся намного больше, чем за меня. Собственно, Елена была всего на шесть лет старше меня. – Ты слышал? – отозвался отец уже с порога. Я кивнул и вошел. В веранде на столе тоже лежали яблоки. Светились на белой клеенке. И еще полное ведро под столом. Запах сбивал с ног. Елена стояла возле раковины в кухне. Она быстро взглянула на меня через плечо и снова отвернулась. Зазвенела посуда. Отец вернулся в комнату со скомканными бумажками в руках. Протянул мне. – Что-нибудь скажешь или так обойдемся? «Оставляю свое дыхание у тебя на шее, под волосами». «Обнимаю твои губы». «Постараюсь унять эту дрожь и уснуть»… Я все понял. И сказать мне было нечего. Наши записки. Наши с Еленой. В сущности, были только они – и больше ничего. Ни поцелуя, ни прикосновения. Ни единого. Ничего. Только бумага, хрустящая теперь в отцовых руках. Ничего больше, ни шагу дальше. Только эта кожа в молочной, почти неестественной белизне. Да частый густой румянец. Да черная прядь, сдуваемая со лба вздохом. И ничего больше. – Не слышу, – отец медленно зажал бумажки в кулаке и положил в карман куртки. Посуда замолчала, только тоненькая струйка сочилась из крана. Елена стояла, едва касаясь пола балетными своими ногами, и не смела повернуться. Длинная красная юбка. Разве она – для отца? Она – птица. Просто птица. Залетела подремать, а он… Сзади на столе сонно шептались яблоки. И больше ничего. Даже намека. Слезы – да, но не всерьез. И поодиночке. Ничего общего. Ничего. – Руслан, не молчи. Ты же знаешь, – отец нависал надо мной. Одну руку положил на дверной косяк, другая осталась в кармане. – Ничего не было, папа. Ничего, пойми… Рука взлетела над дверным косяком и наотмашь хлестнула меня по лицу. Потом еще раз. – Прекрати!!! Виталий, прекрати!!! Я тебе все уже рассказала!!! Грудь ее вздымалась, тяжелая, беспомощная. Губы сдували прядь волос с покрасневших щек. Как будто он ее ударил. Не меня. Руки комкали красную ткань юбки. – Ладно. Успокоилась. Елена, слышишь? Успокоилась! А ты – пошли в мастерскую. Там поговорим… О-о-о… В мастерской он со мной говорил в последний раз лет восемь назад. Я уже и забыть успел тамошние разговоры. Вспомнил – и сразу вспотели руки. И заерзали, заерзали. И совсем уж по-детски завертелась голова в разные стороны – куда бы, ну куда бы… Да куда же? Некуда. – Папа, ну правда… – в моем голосе уже появились те самые, детские интонации. А еще же ничего и не начиналось. – В мастерскую, – проронил отец куда-то в сторону и пошел к двери. Я не смотрел больше на Елену. Быстро прошел через темный коридор, через веранду с яблоками. В коленях стучали какие-то молоточки. Очень какие-то знакомые. И ладони еще больше потели. Я знал. Я все знал, но верить мне не хотелось, чтобы вот так, в двадцать-то лет… и вата в ногах. Как прошел через двор, мимо колодца, на котором когда-то всю ночь лежали его руки, мимо погреба, мимо… не помню. В детстве порол он меня дельно, безжалостно. До звона в проводах, в который постепенно переходил мой истошный жалобный вопль. Он не внимал. Он не слышал, да и не слушал. Он всегда знал – за что. Его грубые руки, отполировавшие баранку самосвала до блеска, и особенно толстый прут в этих руках… Короче, я ничего не забыл, оказывается. А думал, что забыл. – Руслан, по-моему, наш разговор окончен. Ты все понимаешь. Иди, ломай прут, – сказал папа, как только я показался в дверном проеме. – Папа, я… – Хуже будет. Иди. Два. Ну, ты знаешь. Я знал. Я все знал. Два кленовых прута, которые он сейчас изломает о мою задницу. А мне в понедельник в общагу. А там душ общий. Да какой душ, Бог с ним, с душем. Вот еще… нашел проблему. Сейчас вот что будет? А? Сейчас… Елена стоит в окне, завернулась в платок, хоть и не холодно совсем, не повечерело даже толком. Так, едва-едва сумерки… клен – у самого забора. Надо выбрать хорошие крепкие ветки. Отец знает, какие. Я знаю тоже. У самого ствола отломить, открутить, оторвать. Потом ¬– листья. Все до единого. После них на ветке останутся такие пупырышки, бугорки, волдыри… без листьев прутья сразу же начинают зловеще свистеть в воздухе. Уж лучше бы ремень. Наверное. Ремнем он ни разу. Но я думаю, что было бы лучше. Отец берет у меня два прута – они свистят. – Папа, я объясню, ничего не было, кроме… – Я не буду тебя слушать, Руслан. Раздевайся. В принципе, теперь лучше молчать. Только сопеть да носом шмыгать в предвкушении. Сопя, расшнуровываю кроссовки, присев на корточки. Потом носки. Складываю в кроссовки. Белые носки. Как и кроссовки. Лампочка горит. Ставлю обувь на поленницу. Босыми ногами – непривычно. Пол земляной, пятки щекочет стружка и ошметки коры. Вялая осенняя мошкара сидит на лампочке – греется. А разве холодно?.. Сейчас вот куртку сниму – и пойму, холодно или еще не очень. Минут через пять точно будет уже не холодно. Наоборот… рука путается в рукаве, из кармана выпадают сигареты с зажигалкой. За это он ничего не… он знает. Я давно курю… Куртку – на кроссовки. Футболку – на куртку. Упала и топорщится, еще даже и шевелится, как живая. Теперь вот джинсы нужно… штаны. Шта-ны. Непривычно как… стыдно… он смотрит на меня в упор. Стоит, как изваяние, и смотрит, не мигая. Звякаю ремнем. Высвобожденные коленки дрожат – не от холода. Расправляю джинсы, встряхиваю, потом медленно складываю. Смотрит? Да какая разница? Это, что ли, главное?.. Прилаживаю джинсы к футболке. Стою. Ну, все вроде. В одних серых плавках. Жуткое чувство, оказывается. Хуже, чем тогда, в двенадцать. Точно хуже. Однозначно. – Трусы, – скрипит откуда-то сверху. Скрипит. Дышит. Вот ветер. Вот яблоко упало сверху. Оттуда, где он. – Что? – я отказываюсь понимать. В двенадцать этого уже не было. В шесть было. В восемь – было. Кажется, в девять, хотя… а в двенадцать уже не было! – Давай. Трусы, – чеканит сверху. Мои руки, оказываются, схватились за резинку плавок и прижимают ее к бедрам, так крепко, что даже пальцы онемели. – Папа, но в двенадцать уже… Язык заплетается. Он, наверное, не понял даже. Он просто сказал громко: – Руслан! И мои руки живо, быстро, ловко стянули трусы к щиколоткам, подхватили снизу, скомкали и прижали к низу живота. И сами не заметили… И странное дело – сразу после этого по коже побежали свежие струйки воздуха. Особенно по коленям и по внутренней стороне бедер. Когда стоял в плавках, этого будто не было. А сейчас вот почему-то – воздух. Почему? – Положи, – кончиком прута папа показывает на поленницу, где валяется остальная моя одежда. Яблоко упало. Ухнуло. Или, может, это я? Нет, яблоко. – Сюда иди. Вот сюда. Наклоняйся, – говорит он. Нужно просто нагнуться и упереться руками в колени. Обхватить ладонями. Простое упражнение. Для урока физкультуры. Но не для этой мастерской, настежь открытой. Но не под этой лампочкой, не под мухами. Я пытаюсь встать, как нужно, я так сто раз стоял… ну, не сто – так сорок пять, какая разница. Я пытаюсь, но ладони все время соскальзывают с колен. И равновесие... – Что ты крутишься, как уж? Ноги шире поставь – и удержишься. А то извивается… Я то и дело оглядываюсь через плечо на прут. Ногтями царапаю колени. Но стою. Уже стою. – Ниже нагнись. И перестань вертеться. Первый удар поперек ягодиц такой громкий и внезапный, как фонарь, которым тебя взяли и высветили из темноты, как гудок паровоза, как… да еще и яблоко громко ухает о шифер. Я вскакиваю. – Руслан! Второй уже обжег по-настоящему. Ауфффф… А третий пришелся по бедрам, чуток пониже задницы. – Папа… аффф… После четвертого глаза округлились и полезли из орбит. После пятого я неожиданно выпалил: – Ничего не было! Папа, ничего не было! Пожалуйста! Папа! Аииффф… Прут снова взвыл и впечатался в зад. – Я знаю, Руслан! Я знаю! Череда из трех быстрых и сильных ударов накатила удушливой волной, помутила рассудок, подняла из глубин великий неописуемый ужас. Я запрыгал, зашипел, застонал. Сзади уже все горело огнем. – Но – тебе! – пора! – уяснить! – что нечего! – чужой женщине! – письма! – настоящий мужик! – такого! – не станет… – А ты – настоящий?! Ты хоть одно написал ей?! А-а-а! Ты ей цветы подарил?!... Ай, папа, не надо, мне больно! Слова вылетали сами. Слезливой скороговоркой. Я не владел своим языком. И руками не владел. Поставив ноги еще шире, я старался только удержаться на них, не упасть носом в грязь, к его ногам не упасть. – Не твое дело! Не твое дело, сопля! Не твое! Последовательность постепенно потерялась. Как-то одновременно визжал прут, падали яблоки, я взвивался с места, хватался за зад, уже взмокший и дрожащий, как осиновый лист. Я визжал что-то неразборчивое, я лепетал и просил, как маленький. Я уже не помнил себя от боли, которая понемногу поднимала волосы на голове. Я пытался отодвинуть руку с прутом, прикрывал зад ладошками и скулил, скулил, как щенок. Папа терпеливо брал меня за шею шероховатой рукой, пригибал к земле так сильно, что казалось – позвоночник вот-вот прорвется сквозь кожу, и снова стегал наотмашь прутом. Я снова подхватывался, я прыгал на месте, я изо всей силы тер руками кожу, чтобы унять нестерпимый зуд. А он терпеливо брал меня за шею и снова нагибал, и снова порол… и я снова говорил с ним, не слыша ни слова… – Она тебя не любит все равно! Старый ты урод! Злость побеждала страх. Я выкрикивал в землю такое, о чем раньше и подумать бы не решился, а не то, что вслух произнести. Ни отец, ни я уже не считали ударов. Один сломанный прут уже валялся в углу. Второй оказался еще толще. Я уже давно не мог стоять на ногах. Свалившись на колени, я цеплялся за ноги отца, и орал, орал что есть мочи, стуча зубами, часто прикусывая губы. – Молчи, сопля! Я тебя научу! На всю жизнь научу сейчас! – Папа, не бей меня!! Аффф! Папа, мне больно, пожалуйста! Все равно она от тебя уйдет!!! Па-а-а-пааа!!! – И уйду, – послышалось сзади. Она стояла возле двери с ведром. Я видел ее – и не видел, от боли уже все расплылось. Только юбка – огромное красное пятно. И голос – невнятный, как из погреба… Отец от неожиданности опустил прут и стоял с открытым ртом. А я… я… вместо того, чтобы вскочить и прикрыться, я опустился на корточки и стал неистово тереть зад. Тереть, сжимать, мять и снова тереть, виляя им в разные стороны. Я уже не разбирал, где я, где стыд, где прут, а где Елена. Мне было, наверное, все равно. Я поднял руки, чтобы вытереть слезы, непонятно откуда взявшиеся при ее появлении, и увидел на кончиках пальцев кровь. Она отчетливо блестела. Я заплакал еще сильнее – не знаю уже, из-за крови ли, от обиды, страха или от стыда. Все свалилось в одну кучу. Елена что-то говорила. Важное. И, видимо, последнее. То ли ему, то ли мне. А, может, обоим. Слов я не помню. Ни одного. Сидя на осенней холодной земле голым задом, обхватив голову руками, я рыдал, выплевывая слова, которых сам уже и не слышал. – Поднимайся, – сказал отец, когда она ушла. Он повернул меня к себе спиной и охнул: – Ого. Ого-го… Я обернулся через плечо и увидел сплошное месиво рубцов и струек. Сердце глухо колотилось. Сверху стонали яблоки. Меня сотрясала сильная крупная дрожь. – Одевайся. Я подошел к одежде, наклонился что-то поднять, но не смог. Руки не слушались. – Перестань хрипеть. Руслан! Пойдем. Отец набросил мне на плечи куртку и повел в дом. Во дворе стояла густая осенняя ночь. В веранде он приложил руку к моей груди. – Так, пойдем, ляжем. Он уложил меня в комнате на живот. Я только дышал, но не шевелился. Через полчаса он вернулся с влажной марлей. – Надо вытереть кровь. Видно, я обернулся и глянул на него с такой горечью или ненавистью, что он попятился. Оставил тряпку на столе. – Ладно. Сам… Потом еще зашел, тихо сказал «Прости, сынок» и плотно затворил за собой дверь. Я так и пролежал до утра. Плашмя. С окровавленной задницей. Утром собрал вещи и уехал в общагу. Елены тогда уже не было. Ее потом никогда уже не было. И меня. Меня тоже. Только ведро равнодушных яблок, и еще немного на клеенке. Я два месяца не ездил к отцу. А потом позвонили. Сказали, что он врезался в столб. Не справился с управлением. Это неправда. Мой папа – хороший водитель. Всю жизнь водитель. После похорон в доме пахло рисом, котлетами и подгнившими яблоками. Тетки сидели вокруг меня, как теплые черные кошки, и тихо дышали. Из открытого окна залетал вечерний ветер. Стонали ставни, стонала калитка, стонала всеми стенами старая мастерская. А Елена не пришла… Елена так и не пришла. Я прикорнул на диванчике. Без слез, без мыслей. А когда проснулся и посмотрел в окно, яблоки на крыше мастерской уже утопали в первом снегу…
Ответов - 16
allennax: Хороший лирический мелодраматический рассказ! Поздравляю!
Гость: У Вас талант, безусловно. Картинка их Ваших рассказов всегда оживает, и сейчас тоже. Кто Вы в обычной жизни, чтобы так писать? Но только на этот раз... слишком... Это же не про порку. Это - про трагедию. Не тот жанр, короче. Про ночь у колодца - особенно сильно.
Гость: Вместо того, чтобы забрать женщину, которую он любит, герой - тряпка покорно дал себя избить. И пошел плакать в кроватку. Тьфу!
lames: спасибо за отзывы)) он не любит ее, просто увлечение. и она его тоже не любит. никто никого не любит. да, окончание трагическое - так и хотелось. но я же не людей убил, а только литературных героев)
Гость: Значит, она просто мадам с пониженной социальной ответственностью, раз при муже авансы его же сыночку раздает, а сыночек просто дешёвка, раз готов с женой отца переспать. А потом ныл - ничего не было! Папочка! Не надо! Тряпка и дешёвка.
lames: ну так ничего и не было)) вы так прямолинейно рассуждаете о тексте)). Анна Каренина тоже дешевка?)))
Гость: Удалено модератором Неудачное сравнение. Тем более, у Карениной все "было".
Ветер: Хороший слог.
lames: спасибо
саня: Рассказ красивый и сюжет "за душу" берёт. Жалко окончание печальное, но это уже право автора.
lames: спасибо
SoFiSeW: Почти готовый сценарий.
Дым: 5 баллов
Кириллыч: Третий курс - это наверное около двадцати... В принципе, можно считать еще подростком, по нынешним меркам. Но тема взрослая, с любовью к чужой жене и все такое. Так вот. Несмотря на то, что я привык к нижним помладше, зацепил рассказ. Наверное, не столько тематической составляющей... Что-то есть в нем щемящее, берущее за душу. Трагический финал на своем месте, как по мне. Помирись герои, и рассказ превратился бы в фарс, в какой-то водевиль.
Nikita-80: Очень красиво! За слог - браво! Но...пожалуй, только за слог. Сюжет...не то что не понравился, а несколько выходящий за рамки реальности. Хотя видно, что Автор хочет преподнести его как "жизненный". Ну вот мне так кажется. Вот это для меня литературные шедеврики. Литературно- тематические: Сопя, расшнуровываю кроссовки, присев на корточки. Потом носки. Складываю в кроссовки. Белые носки. Как и кроссовки. Наоборот… рука путается в рукаве, из кармана выпадают сигареты с зажигалкой. Теперь вот джинсы нужно… штаны. Шта-ны. Непривычно как… стыдно… он смотрит на меня в упор. Стоит, как изваяние, и смотрит, не мигая. Звякаю ремнем. Высвобожденные коленки дрожат – не от холода. Расправляю джинсы, встряхиваю, потом медленно складываю. Не чувства, но действия. Движения. Привлекательно. Соблазнительно даже. И то, что от первого лица - огромный плюс. Так же как и возраст. Необычный несколько для данного форума, но от того и пикантней. Двадцать лет...Юноша, но по уму еще ребенок. С детскими страхами, с сыновьей покорностью, с неумением противостоять воле отца. Ясно, что продуманная сюжетная основа. Но вот...пошел, разделся ( кстати, а зачем догола -то? Холодно же.) А потом уехал и с концами. Противоестественно. Либо уж сопротивление , либо безусловная сыновья любовь. Потом еще зашел, тихо сказал «Прости, сынок» и плотно затворил за собой дверь. Вот это, жаль, что смазано. Что вскользь. А реплика важная. Сам конфликт рассказа и проступок меркнут перед описанием порки. Если про детали, то много спорного. И поза - весьма на любителя) неудобная какая-то) Мне кажется, что Руслану нужно было б сваливаться, падать, якобы случайно) Вряд ли б это его б спасло, но думаю, что на его месте я делал бы именно так) Еще и имитировать, что сильно ударился и вообще сломал ногу) Ну и мораль...Все беды от женщин) Странно, что отец не проучил свою жену - она женщина и старше. А кто старше, тот всегда виноват. Ведь записки, как я понял, были двусторонние. Как они попали к отцу? И зачем вообще отец завел такую молодую при взрослом сыне? Ведь это она позволила сыну своего мужа писать себе всякие глупости, а не остановила его. Раздор в семье по ее вине. Но...такова задумка Автора. Кириллыч пишет: Помирись герои, и рассказ превратился бы в фарс, в какой-то водевиль. Почему? Отец с сыном должны были. А "разлучницу - вон. В чем пришла. В красной юбке. А то и без нее.
Кириллыч: Nikita-80 пишет: Почему? Отец с сыном должны были. А "разлучницу - вон. В чем пришла. В красной юбке. А то и без нее. Тогда это был бы рассказ Никиты-80.. Вообще после твоего коммента тоже задумался, почему парень после восьмилетнего перерыва так покорно, привычно слушается, готовится к порке. Удивление, шок, протест - было бы логично, все же столько времени прошло, это уже не ребенок. На первый раз просто проглотил: слог завораживает.
полная версия страницы