Форум » Рассказы, написанные посетителями нашего форума и авторами интернет-ресурсов. » Когда с ремнем знаком не понаслышке » Ответить
Когда с ремнем знаком не понаслышке
louisxiv: 1. О себе Родители у меня были строгие. Убеждены, что вместо 1000 слов и 100 повторений лучше раз 10 по попе. Нет, я не виню их сейчас. Тогда – да, больно, стыдно, обидно, зло. Казалось, что часто несправедливо ко мне, безжалостно. Теперь понимаю: строгость была, возможно, излишней, но все же полезной - от многих дуростей уберегла. У меня сыновья. Двое. Разница - 8 лет. Порка обоим знакома не на словах. Конечно, кто-то скажет: как же так, неужели свое детство не сделало противником ременной педагогики? Опыт детства и помогает, и останавливает. Если перегибаю, что, честно скажу, бывает порой сгоряча. В целом порка для меня – это инструмент высшей меры наказания и внушения. Когда уже край, когда по-другому никак. Но обо всем по порядку, однако… * * * Помню себя лет с 3-4. Лежу на отцовском или материнском колене. Ноги родительскими ногами зажаты. Правая ладонь шлепает, левая за предплечья придерживает. Визжу, ногами дрыгаю, попой виляю. А толку… Особенно если отцовской мускулистой пятерней... Затем – угол. Лицом к стене. Отстоял 1 час – прощения просить, извиняться за то, за что наказан, обещать не делать так больше. Теперь можно к себе в комнату. Проплакаться, попу потереть. Она обычно горячая, помидорно красная. Наказывали всегда только по голой. Как для шлепки штанишки и трусики к коленям родительской рукой сдернуты, так и в углу стоять, и прощения просить. О стыде, впрочем, не думаешь. Ведь и после долгого часа в углу больно даже трусики натянуть. * * * 6 лет. Пошел в школу. Традицией стали еженедельные, в субботу, проверка дневника и порка, без которой крайне редко обходилось. Родители не только двойку, но и тройку считали причиной для наказания. Потому что двойка – тут вроде как природной соображалки могло не хватить, а тройка – это явно лень, торопливость сбежать к друзьям во двор, нежелание напрягаться ради старательной учебы. Любое учительское замечание о поведении, особенно высказанное на родительском собрании, – это тоже повод выпороть. А попытка оправдаться, объясниться – это хитрость и вранье. Тогда же наказание стало исключительно отцовским делом. Для порки теперь я вставал в гостиной позади тяжелого деревянного стула и перегибался через спинку, вытянув ноги и уцепившись руками в передний край сиденья. Ладонь заменил ремень – плетеный, толщина - в мизинец, ширина - в три пальца. Штаны и трусы должен все также к коленям спускать. И в углу потом со спущенными все тот же час стоять. И прощения просить. Когда отец применил ремень впервые, шлепки ладонью показались поглаживанием. Уже после первого хлестка я выпучил глаза и задохнулся, а после 3-5 ременных укусов отчаянно визжал и дважды попытался вскочить. Сильная рука отца прижала к стулу. Попа получила дополнение к назначенным 30 ремням: 5 за первый подскок и 10 - за второй. После третьего вскока, предупредил отец, порку начнет заново… * * * В 12 лет, когда уже довольно большой как бы, судя хотя бы по появившимся в интимных местах волоскам, порка переместилась в мою комнату. Теперь мама этого не должна была видеть. Поставил меня отец в коленно-локтевую на кровати. Так больнее. Но и пороть, считал отец, надо, чем старше, тем строже. В разгар порки я завалился набок - уж очень больно. Отец стащил на пол, зажал между ног. Теперь прилетало не только по попе, но и по ногам, и между виляющих ягодиц. Дергался я так, что штаны с трусами слетели. Орал до хрипа. Мама все же заглянула. Просила отца сжалиться. Он велел не вмешиваться, уйти. Правда, всыпал еще немного и отпустил. В углу я стоял в гостиной. На виду у смотрящих телевизор родителей. Без штанов и трусов. В следующий раз, видя сразу расставившего ноги отца, я жалобно попросился на кровать. Отец кивнул, но штаны с трусами приказал снять совсем. Порол строго и долго. Как будто испытывал. Я визжал, дергался. Залил кровать слезами, соплями. Колени разъезжались. Но выстоял. Очень уж страшно было опять на полу оказаться. Отбросив, наконец, ремень, отец помолчал пару минут, глядя на меня – сжавшегося, ревущего, ухватившего судорожно ладонями попу. - Че лежим? Угол ждет! Или добавки? Я вскочил. Утер слезы и сопли футболкой. Давя всхлипы, заковылял к двери. Отец хмыкнул. - Стой! Испуганно обернулся. В грудь ткнулись кинутые отцом трусы и треники. - Надень. Но задница – голая! Так отстоял я свой час в углу гостиной. * * * Мне 14. Как-то вечером выпоротый, отстоявший с голой попой в углу и отпущенный к себе в комнату, услышал родительский разговор. - Леш, Мишка не малыш уже. Совестно ему так-то… Ладно ты или Васька твой… А я? Да и Ленка щас опять забегала… А если Маринка с нею зайдет? Елена Аркадьевна – подружка мамина. Василий Федорович – муж ее, отцовский друган по гаражу. Марина – дочь их, красавица, отличница. Годом меня младше. Этажом ниже живут. Не один раз уже было такое. Дядя Вася, тетя Лена, а то и вдвоем придут с делом каким или потрещать по-соседски, а я в углу. Ничем не докажешь, что не случайно так получается. Но слышно же им визг у себя, в квартире этажом ниже… И заходят почти после каждой порки… Дядя Вася глянет, покачает отцу головой вопросительно-осуждающе, взъерошит мне затылок понимающе-ободряюще. И все. Тетя Лена так и сверлит меня, голопопого, краснозадого. Пока мама в кухню не уведет почаевничать. - Не малыш? А косячит детсадовски! Хотя знает, что будет, – отрезал отец – Ишь, совестно! Совестно – это ему должно быть. Вот повзрослеет, за ум возьмется – посмотрим. А пока через задницу только едва доходит – и в углу будет, и пусть спасибо скажет, что не вовсе бесштанный. А что видят все задницу драную – так сам виноват. - Ну, Леша… Дальше я не слушал. Как отец ведь сказал, так и будет. Эх! * * * 15 мне. Дает себя знать возраст. И пиво. И сигареты. И гулянки поздние с девочками. И расплата всякий раз до хриплого рева. За курево небывало получил дня через три после днюхи. Не углядел. Мама куртку, вусмерть затасканную, без спросу забрала в стирку. А там пачка начатая сигаретная… Ух что было! Уж на что я к поркам привычен, но тут отец драл, как ни одной козе сидоровой в страшном сне не виделось. Какая моя комната… Какая кровать… Едва узнал про курево - сразу за загривок, между ног себе. Треники, трусы сорвал одним махом с треском. И ремень заменил скакалкой. До крови выдрал. Три дня пластом на пузе валялся. Попа иссиня-черная была. А как оклемался – он пачку мне, и курить, пока не закончатся. Хорошо, штук шесть всего там оставалось. Проблевался только. А 20 было бы… Без того, впрочем, хватило - за 50 уже, а табак на дух не выношу. * * * Почти в 16 это случилось в последний раз. В чем причина? Да кто ж его знает… Может, я повзрослел, поумнел, понял ценность нормальной жизни и что это не жестокая прихоть родительская, а пусть и такая вот, суровая, но забота о моем будущем. Чтоб не съехал с катушек по дурости, не сломал себе жизнь чем-то, за что в 16 и за решетку загреметь можно. Соблазнов-то уже много, взрослым себя чуешь, а мысли о последующей неизбежной ответственности, не только в виде отцовского ремня, приходят то и дело запоздало. Родители - отдаю им должное - тоже понимали, что я не мальчишка уже. За ремень отец брался, конечно. Все так же строго. Но уже всегда один на один. И без вставаний в угол. Тем более с голым задом. До теперь всегда был долгий разговор и с ним, и с мамой. Нет, не «разбор полетов», не ругань. Спокойное, вдумчивое обсуждение. С упором, что у меня своя голова на плечах и настанет день, когда мне только самому о себе думать, самому свою жизнь строить, самому за все отвечать. И что ответственность эта будет несравнимой с ремнем по заду. Теперь отец с мамой уже не скупились на 1000 слов. И для меня отцовское «Иди к себе. Готовься» уже не было отсылкой на Голгофу. Тем более иной раз стоишь голышом на мослах, ждешь, чтобы поскорее уж, а там и забудется, а он зайдет, глянет, хмыкнет… - Самому-то перед собой не стыдно? Не совестно? Здоровый лоб, а все дуркуешь. Думаешь, жопу надеру, заживет - и чего бы по новой не куролесить? Что тут скажешь… Выпорол бы и дело с концом. А он душу в клочья! - Слазь! Нечего обиженкой задницу клячить. Оденься. Полы мыть марш. Не все ж матери горбатиться. Если все же порол – это было не унизительной экзекуцией, а болезненным искуплением. С каждым разом постепенно исчезали былое ощущение обиды, стыд стоять перед ним на карачках, подставляя голую попу. Стыдно было за то, что я опять по дурости своей накосячил. И все чаще, натягивая штаны на болезненный зад, я сам себе строго приказывал не давать поводов для такого. Что было причиной, повторюсь, не знаю. Может, родительские разговоры. Может, мои самоедские упреки. Но пороли все реже. Потому что поводов было все меньше. А в день 16-летия, когда я задул свечи на праздничном торте, отец вытащил из кармана так хорошо знакомый ремень и порезал на мелкие части… 2. Марина Да, та самая девочка-соседка. Перед которой я всегда очень смущался, ведь она знала о моих наказаниях. Которой был благодарен, ведь ни разу не пришла с родителями, когда стоял в углу поротый. Которой был признателен за тактичность в расспросах о случившемся, помощь с уроками (отличница же, напомню), укрывательство известных ей моих косяков. За сочувствие и попытки подлечить. Не удивляйтесь! Как-то так незаметно случилось, что при всем смущении и стыде Марина стала мне родным человеком. Ей открывал то, в чем никогда не признался бы никому другому. Перед ней впервые сам спустил штаны, признав, как хреново досталось. - Леша, ты так кричал! Тебе очень больно сейчас? Вот. «Спасатель». Заживляет быстро… Ну чего ты? Мы одни дома. Никто не увидит. Никто не узнает. И она сидит на диване. Я лежу на ее коленях. Втирает прохладную мазь. Треплет ласково волосы, уговаривает потерпеть минутку. В начале она отворачивалась. Не хотела смущать обзором лишнего. Сама краснела, смущаясь. Дрожали руки, роняя тюбик. В 14 лечение стало влечением. Мы посмотрели глаза в глаза. Она обняла меня. Я поцеловал ее… Марина. Моя любовь. Моя жена. * * * Детей мы долго не заводили. Родители наши удивлялись. У нас же такая Любовь! С детства неразлучны. А мы не обсуждали с Мариной этот вопрос. Обходили стороной, не сговариваясь. Это сейчас я понимаю. Мы боялись. Мы не хотели. Нет! Мы мечтали о детях. Мы замечали завистливые взгляды друг друга на семьи с детьми во дворе, в метро, на улице. Мы боялись стать такими, как мои родители. Марину-то никогда не били. Она была принцессой для мамы и папы. Я боялся, что гены и опыт дадут себя знать. Я не сдержусь, если что. Марина говорит, что боялась себя. С одной стороны, вон какой муж у нее. Жесткое было у него детство. Но пошло на пользу. С другой – возьмется, не приведи Господи, за ремень… Она не знала, как поведет себя при этом. Одобрит или осудит. Так. Заболтался ты, Михаил Викторович. Ближе к сути… Два сына у нас, напомню. Красивые. Желанные. Любимые. Жаль, опасения подтвердились. Не совсем так, как мы думали. Рад, что не по худшему варианту. Горд. Я не самый плохой отец. Не я хвалюсь. Пацаны уверены в этом. Надеюсь. Настанет день. Оба назовут лучшим папой. Скажут без лести, лукавства и вранья. А пока… 3.1. Алексей. Первый раз Лешка – первенец. Досталось первый раз лет в 5. Пришел я с работы, а дома непривычно тихо. Жена из кухни вышла хмурая. - Что тут у вас? - Истерику в магазине устроил. Машинку ему подавай! Орал, на полу валялся. Дурой злой обозвал. Ну, представь только! - Где он? - В гостиной. В угол поставила. Предупредила: отец придет - выпорет. Оп-па! Это же Маринка. Она же знает, как меня. Она же жалела очень, сочувствовала, с уроками помогала, косяки прикрывала. Чтобы не слышать лишний раз мой визг. А тут… Ну, вот он. Носом к стенке за шкафом. Худенький, мелкий. Носом шмыгает… Сели с женой на диван. - Леша, подойди. Не идет. Молчит. - Леша! Что я сказал? Маринка губы поджала. Руками развела. Сам видишь, мол, как тут с ним. Вытащил за шиворот к дивану. Упирается. Но куда ему со мной тягаться… Стоит. Молчит. Взгляд в пол уперт. Губы кусает. Футболку теребит. - Что это было в магазине, Леша? У тебя мало игрушек? Говорю спокойно, почти ласково. Смотрит исподлобья. На мать косится. Молчит. - Будешь молчать – тебе же хуже. Ты и так виноват очень. Ладно… Черт с ней, с машинкой. Ты скажи, как ты посмел маме такое сказать? Маме! Молчит. И вдруг взрывается. Выпрямляется. Сжимает кулаки. Дрожит. Смотрит прямо, ожесточенно. - Машинку хотел очень. Красивая! Дешевая! Она не разрешила! – все больше распаляется, краснеет, почти кричит, уверенный в несправедливости. – Да, злая! Да, дура! - Леша! Ты что говоришь?! Почему кричишь? Это же ты виноват! Не мама. Не я. Ты! На полу валялся посреди магазина. Кричал. Обзывался. Из-за какой-то машинки. У тебя шкаф игрушками завален. Мы ничего никогда для тебя не жалеем. Мы тебя любим. А ты? Что ты сейчас творишь? - Ну и что?! Выпорешь. Она сказала. А ты всегда ее слушаешь! - Леша! - И ты злой! Машинка... Красивая! Дешевая! Почему нельзя? Ну что вы хотите от пятилетки? Конечно, он боится, но храбрится, сам себя своими словами и криком убеждает в своей правоте, кормит свою обиду, уверен в неизбежности наказания, после которого ему будет еще хуже. Но ему уже все равно. И потому – все в штыки. Что-то бормочет сам себе. Плачет. Давит всхлипы. И – убегает в угол! Марина смотрит на меня испытующе. Знает, что я не смогу с ним так, как со мной когда-то. Но одним выражением лица, позой, взглядом требует этого. Я понимаю, что и ему нужна встряска. Истерит? Так ведь клин клином вышибают. Ему это нужно. Переключится на другое. Успокоится. Потом снова поговорим. А сейчас… Встаю. Вынимаю из джинсов ремень. В два шага подхожу. Хватаю за шиворот. Встряхиваю, как куклу. Тащу на центр комнаты. Он ошеломлен. Испуган. Сжимается. Не сопротивляется. Всхлипывает. Тяжело дышит. Ну как вот я его… Блин! Рука чуть не роняет непроизвольно пряжку сложенного вдвое ремня. Смотрю на Марину. Она сидит каменной статуей с застывшим лицом. Всем видом показывая: слабак, слюнтяй, не мужик! Наклоняю Лешу. Зажимаю между ног шею. Он падает на колени. Прикрывает руками попу. Завожу ему обе руки за спину, сжимаю левой ладонью. Вздергиваю. Мальчишка пытается вырваться. Снова сгибает ноги к полу. Вынуждаю встать. Рукой с ремнем сдергиваю к коленям его домашние шортики вместе с трусиками. Ремень задевает при этом ягодицы и бедра. Откляченная голая попа сжимается. Ремень взлетает и оставляет на худощавой белой ягодице темно-красную полосу. Лешка подается вперед, вжимаясь мне в ноги. Полоса на другой ягодице. И снова на первой. После пятерки визжит. После десятки рыдает. Еще несколько – и… - Аааааййййй! Папа! - Уууууййй! Больно! Уже помидорная, вспухшая попа виляет, уворачиваясь, сжимается-разжимается. Ноги елозят по полу. Руки вырвались из захвата, бьют меня по ногам. Шорты с трусами болтаются на щиколотках. Почти 20. - Ааааайййй! Не буду! - Оооооооойййй! Простите! Влупляю 20-й. Беру за шиворот, ставлю на ноги. Он хватается за ягодицы. Лицо красное, в дорожках слез и соплей. - 20 было за истерику в магазине. Сейчас в углу постоишь. За обзывания получишь потом. Заходится в плаче. Встряхиваю. Отвожу в угол. - Стой смирно и молча. Думай о своем поведении. * * * Кухня. Дверь открыта. Лешку видно. Чтобы не было соблазна нарушить, что сказано. Сажусь за стол. Закуриваю. - Водки дай! Что с ужином? Марина подает графин, стопку. Достает из холодильника миску с винегретом. Банку соленых огурцов. Режет колбасу. - Горячее – борщ и котлеты с пюре. Все готово, Миша. Остыло… Подогреть? Выпиваю. Смотрю хмуро. - Так надо было, Миша. Ты же видел, слышал его. Это надо гасить сразу, - а руки дрожат, гремят сковородка, кастрюля. - Оставь. Помолчи. Жена поджимает губы. Садится. Наливаю вторую. Как вода! Закуриваю. Тут же тушу. - Марина! Ты! Как? Зачем? - Миша! Не кричи! - Лешке тарелка где? – уже тише, конечно. Дверь открыта. Он почти все слышит. - Миша… - никогда не видел ее в таком раздрае. Третья рюмка. Ни в одном глазу. - Че там? Котлеты? Пюре? Собери. Воду, сок налей. На стол зачем? На поднос. - ???? – взлетают удивленно-вопросительно брови. Тушу сигарету. Встаю. Беру поднос. - Тут сиди, - обнимаю ее. – Молчи, ладно? Не встревай. Не мешай, пожалуйста! * * * - Леша? Молчит. Смирно стоит лицом в стену. Напряжен. Ключицы вон как выпирают! Поднос - на стол. Гремят тарелка, стаканы. Он слегка обернулся. Испуганно. Непонимающе. А кушать-то хочет! - Леша, иди ко мне. - Еще? Да? – голос срывается. Сползает по стенке в сжавшийся, прикрывший голову руками комок. Подхожу осторожно. Присаживаюсь. Беру ласково за руку. - Ты чего? - кладу руку на плечи. - Не еще. Не буду. Обнимаю. – Леша… - поднимаю. - Леша… Тыкается в грудь. Обвивает ручонками. - Папа! За что? Почему? Глажу трепещущую в рыданиях спину. - Больно! Стыдно! Папка! - Ну все-все, родной мой. И ты так не будешь. И я не буду… - давлю в груди вздох. - Надень трусики. Вот. Пойдем! Конечно, куда ему стул… Сажаю на колено. Глажу волосики. Даю воды. Зубы дребезжат о стекло. Проливает. Придерживаю стакан. Смотрит затравленно. И боится. И ласки хочет. Истерики не хватало опять! Придвигаю тарелку. Зачерпываю пюре. Подношу к губам. Прям как младенцу. Ест! Давится. Но успокаивается. - Папа… - Сам давай. Ты же большой. На-ка вилку. Котлетку… Вкусно, малыш? - Ддддаааа… - Кушай-кушай! – осторожно ссаживаю с колена, глажу попку. Поперхнулся. Обернулся. Испуган. Черт! - Не бойся. Больно? - Ддддаааа. Обнимаю за плечи. Целую в затылок. - Пойдем. Умоемся. Зубки почистишь. Да? - Да, папа. * * * В коридоре кидаю взгляд на жену. Сидит. Смотрит. Ладони кусает. Голова тыкается в стол. В ванной включаю воду. Регулирую, чтоб потеплее, не горячо. - Давай-ка, Леша! – снимаю футболку, не отпуская плечо. – Вот. Хорошо… Трусики. - Ап! - ставлю в ванну. Поливаю. Он расслабляется. Ручкой держится за меня. Поднимает глаза. Зареван. Круги под глазами. Улыбается! - Ап! – и он на полу. Заворачиваю в полотенце. Беру на руки. Брыкается. Но как-то игриво: большой, мол, уже, ты чего, пап… В его комнате достаю из комода чистое. Одеваю. - Ложись, Леша. Баиньки! Прикрываю одеялом. Целую в лоб. - Папа… Прости! – и снова в глазах слезы. Прилег рядом. Обнял. - Я тоже виноват. Извини, - шепчу на ухо. Укладывается, укутывается. - И я не буду так больше, папа. И ты не будешь. Да? Щелкаю по носу. – Спи, мой хороший, спи! * * * - Успокоился, Марина. Уснул, как младенец. - Миша! Ты мой герой. Ты папа отличный. А я… - Не шуми. - улыбаюсь. – Разбудишь. Отставляю графин. - Убери! Ты же знаешь. Не пью. Она обнимает за плечи. Целует. Отстраняется. - Прости, Миша. Я не хотела. Не подумала. Завелась! Как он? Сильно? - Жив будет. - Дурак! Я же мать! - Даааа? А кто ж давеча… - Миша… Я виновата. Сама понимаю. Мой косяк! Ты-то чего? - Ничего, Марина. Дай слово только, что никогда… - Ты будешь решать. Всегда. Клянусь! - Он все понял. Просил прощения. И я извинился перед ним. Ты утром не забудь тоже. И это… Машинка какая? Купи завтра. Вместе подарим. Ясно? - Конечно. Не дура же все же! – улыбнулась робко. – Прости меня. Лешка простит, я надеюсь. - Ну все. Утром посуду помоем. Трудный был день. Спать пора. 3.2. Алексей. Скрытая двойка 10 Лешке. Не отличник. Не двоечник. 3… 4… 5, как, впрочем, и 2, редко. Я и сам-то за ум классу только к 6-му взялся. Потому 4 – доволен, 5 – молодчина, 3 – мог бы постараться, Леша, ты же умный, все можешь, если хочешь… 2… Знаю-знаю, какая картинка рисуется. Ан нет. Всегда выясняю причину. Если трудно ему с предметом, как с математикой, к примеру (весь в меня – гуманитарий) – помогаю, разъясняю, вместе пошагово задачки проходим. Ставлю задачу и срок исправить оценку. Если поленился, захотел с мальчишками на улицу, а не с учебником корпеть, в компе с игрушкой залип, а не с ручкой в тетрадке – никаких друзей, игр, улиц. Неделю. Две. Месяц. Исправил оценку быстро, без напоминаний маминых домашку делает первым делом, аккуратно, без успею еще, да так сойдет – хорошо, снизим арест вполовину, было 2 часа на прогулку обычно – стало 4. - Но помни: возьмешься за старое – всю четверть дома сидеть будешь. Действует! Кривится, дуется, жалуется, просит. Но подчиняется. Потому что понятно же все. Знает, что сам себе хозяин. Что заработает – то и получит. Отец ни с минусом, ни с плюсом никогда не обманывает! Однако, что это опять сплошной панегирик себе, родителю, воспитателю… Было! За двойку было. Один раз. Рад, что Лешке хватило. Сумел не обидеть, не ожесточить. Достучаться сумел. Жаль, стучать пришлось не словесно, правда... Он понял. Осознал. Принял. Такого не делает больше. Важно! Досталось ему не по факту оценки. За попытку уйти от ответа. Скрыть. Не нарваться на домашку вместо гуляшки. Соврать, в общем. Нарвался. Спонтанно-бездумно. Глупо. На первый тогда месяц ареста. И ремень. Редкий случай. Считаю себя абсолютно правым. Никаких сожалений. Повторится – и я повторю. Двойной дозой! Надо будет – тройной! Какими бы при этом остракистскими эпитетами не хлестала по ушам Марина, как бы не пепелила возмущенно-молниеносным взглядом. Да ладно тебе, Миша… Все знают уже: ты строгий, требовательный, но справедливый и добрый. Кончай самоедское словоблудство. Вспоминай подробно, как дело было. На ус, может, кто намотает, не на мушку тебя - за пример возьмет. Или крестово распнет. Как заслужишь. Ты честный. Не ври! Ни другим. Ни себе. Вперед! * * * - Чего молчишь? Говори! Как придумал такое? Подсказал кто-то, да? А ты и рад! - Папа! Не знаю… Боялся! - Боялся? Чего? Что я, отругал бы тебя, избил? - Месяц! Дома сидеть. Не хотел. - Всего-то? Леша! Ну, да. Да! Не одна неделя. Месяц. Но я честно предупреждал. Ты согласился. Ты обещал. И что? Вот так вот? Страницу вырвал – двойки нет. Гуляем! Так, да? - Я думал… Федька так делал… - Болван! Двоечнику завзятому веришь. А отец типа дурень, не заметит старый хрыч? - Миша! Ну что ты? Так-то зачем? – решилась прервать судилище Марина. – Леша не это хотел сказать. - Не лезь! У нас договор. Забыла? Или, как ему вот, наплевать? - Миша! - Марина! - Отлично! Ухожу. Делай, что хочешь. - Ты! Ты его всегда защищаешь! Ты его распустила. А щас? – меня понесло. – Руки Пилата ? В кусты? Сам разгребай?! Ответом шваркнула дверь. Аж хрусталь в шкафах зазвенел. - Папка… Он так и стоит. Позабытый в пылу ссоры. Теребит край школьной рубашки. Боясь лишний звук, лишний жест. Не думал, что так буду похож на отца. Когда он со мной вот так. С мамой. Но я распален. Я похож на быка на корриде. Ужас! Это сейчас я понимаю. А тогда… - Что, паршивец?! Соврать и то не умеешь толком! Слезы. - Дурак я. Не буду так. Никогда, - сиплый шепот взрывается воплем. - Прости! Пожалей! Никогда так не буду! Слышишь? - Не верю! Врун! Негодяй! – рука рвет из брючных шлевок ремень. – Штаны! Рыдает. - Ннннеееет! Не надо! Ты обещал! Ты соврал! - Что?! Хватаю за шиворот. Тащу. Бросаю через подлокотник кресла. Срываю брюки, трусы… - Аааааааайййй!!! Уйяяяй!!! Кккккххххрррр!!! Хлопает дверь. Взлетающую ежесекундно руку хватают, заламывают. - Миша!!! Зверь!!! Нелюдь!!! Кровавый туман в глазах рассеивается. Лешка лежит пластом. Багрово-синий от талии до колен. Не шевелится! На саванно-белом лице Марины пылают адским огнем глаза. Ремень выпадает. Ноги не держат. Забытье. * * * - Папка? - Леша?! Нахожу себя в кресле. Том самом. Вновь картинки мелькают. Сменяются лицом Марины. - Леша, воды дай! Быстрее! Плохо папе! - Папочка… - сует стакан в губы, всхлипывает. Собираюсь с силами. Привстаю. Подушка подпирает спину. - Марина… Я… Леша? - В порядке он. Выдрал небывало. Это да, – приобнимает, смотрит в глаза испытующе. - Что это было, Миша? - Озверел. Морок какой-то… Как в детство окунулся. Не понимаю… - Не надо. Не думай, Миша. Полежи. Лешкой займусь. Отстраняю жену. Тяну руку. - Лешенька! Подходит. Одет. Зареван. Бледен. Спокоен вроде. - Тут я, папа, – берет за руку. – Тут. - Испугался? Очень больно? Прости! - Нормально, папа. Как заработал, - улыбается смущенно. – Вот, - спускает брюки, под трусами полосато, темно-красно, но бескровно. Хмурится. – Не тебя, отец, за тебя, папа, испугался. - Не хорохорься, Леша! – прерывает Марина. – Марш на диван. Намажу. А то посинеешь. – А ты лежи, - оглядывается на меня. - Не думай ничего. Приходи в себя. Потом все. Завтра. * * * Слава богу, кончилось все хорошо. И Лешка дня 3 кривился только, присаживаясь. И меня прав родительских не лишили, в дурку не сунули. Толковый отец, отметили. Не увлекаться только совет. Психотравма детская, объяснили, аукнулось вот от нервов. Таблеточек прописали. Больше такого не повторилось пока. Тьфу-тьфу. Если младший, Ромка не доведет. Тот еще оболтус. Позже об этом. Сейчас вот ценно что. - Ты не волнуйся, папа, если косяк какой. Не ругайся. Нельзя тебе! По жопе дай. Без нервов. Как следует. Ты ж за дело только лупишь. Значит, я дурак, раз косячу. Ну так и лупи. Не волнуйся только. Ладно? Я потерплю! Я сказал тебе, что ты врун. Ты обещал не пороть, а порешь. Я был неправ. Я тебе обещал не косячить, а дурю. Это я врун, папка. За то и по жопе. А тебе, папка, верю. Люблю! Это Леша гораздо позже и внезапно сказал. Когда в очередной раз штаны после порки подтягивал. Вы тоже прослезились?..
Ответов - 66, стр:
1 2 3 4 All
louisxiv: Гостья пишет: Однако, странное суждение от человека, с интересом, подобном вашему. Ну почему же... В рассказе нет же пропаганды ТН. Скорее наоборот.
Женька: louisxiv Мазохист ведет себя, как баба в штанах?! Вы ничего не перепутали?
louisxiv: Женька пишет: Мазохист ведет себя, как баба в штанах?! Вы ничего не перепутали? Там написано еще, что он низ еще. :-)
сева: louisxiv пишет: По физическим признакам мужчина. А вот по мыслям что один, что другой вряд ли нормальные. Один как баба в штанах, другой уверен, что у кого ремень (рогатка, пистолет, дубина, кулак и т.д.) - тот только поэтому всегда и во всем прав. Ну и что? Он же не виноват, что он... баба в штанах! ...Человек прошёл ведь огромный путь эволюции, -- миллионы лет! -- кто знает, какой там ещё динозавр в душе его проснётся! Да и попробуй, определи, что такое "норма"... А по мне, так если никому из окружающих это не мешает, ну, значит, и всё в порядке. И кто, интересно, "нормальный" -- в современном-то обществе?! Нравится кому-то ощущать себя девушкой -- да и ладно... тем более, что других, то есть, которые "всегда правы", тоже -- выше крыши. Зачем, вообще, задумываться о таких вещах?! Не понимаю.
Женька: louisxiv пишет: Там написано еще, что он низ еще Эммм... А бывает мазохист-верх? Нет, ну, наверное бывает, но вы же явно сейчас не об этом. А о чем?
louisxiv: Женька пишет: А бывает мазохист-верх? Махохист-верх вряд ли. Низ может быть верхним.
полная версия страницы