Форум » Рассказы, написанные посетителями нашего форума и авторами интернет-ресурсов. » Ну, пожалуйста, поверь мне! » Ответить
Ну, пожалуйста, поверь мне!
irra: Хочу предупредить: рассказ тяжёлый и абсолютно нетематический, но он не мог остаться ненаписанным, поскольку завершает трилогию о Хрупкости. Любые совпадения случайны. ………………………………………………………………………………………………… Мягкий графит легко скользил по гладкому листу, и, как всегда, магия линий в штриховке завораживала Максима. Карандаш в его тонких пальцах словно улавливал настроение, и учебный рисунок, заданный в художественной школе, наполнялся неповторимым смыслом. Внезапно дверь открылась – и вошёл отец, сразу заполнив своей крупной фигурой маленькую комнату на мансарде. Максим вздрогнул от неожиданности и вскочил, неловко зацепив край листа и разорвав его до половины. Потемневшими от страха глазами мальчик смотрел на отца, пытаясь вспомнить все детали прошедшего дня, в котором, видимо, было что-то, за что сейчас он будет наказан: отец всегда поднимался в его комнату только для этого. Последний раз – полгода назад. Тогда Максиму исполнилось тринадцать, и он перешёл в другой – уже почти взрослый, с выездными выставками, обязательным использованием профессиональных материалов – класс художественной школы. Отец не одобрял такое увлечение, считая, что мальчику больше подходит спорт или техника, однако не препятствовал. Когда Максим впервые вместе с мастером и ребятами из школы попал в художественный салон, он словно увидел бесконечные миры, которые можно создать этим разнообразием красок, грунтовок, графитовых карандашей. Как он проклинал потом тот миг, когда решился взять у отца деньги и, в одиночку съездив в центр города, купил две коробки пастели. «Не в деньгах дело, – говорил отец, сидя на стуле в этой мансардной комнате, – это кража, сын. Ты мог попросить – разве б я тебе отказал? Это обман: ты взял тайком. Это нарушение запрета: ты не должен один выезжать из посёлка». Максим чувствовал себя преступником, не знал, куда спрятать газа от полыхающего красным стыда. До мельчайших подробностей он помнил, как отдавал дрожащими руками сдачу, расстёгивал джинсы, спуская их вместе с трусами до колен, помнил каждую секунду самой строгой в его жизни порки. Он долго терпел, потом кричал, плакал, но впервые ни о чём не просил. Вообще-то отец наказывал Максима ремнём не так уж часто – и всегда за дело. Самая первая порка была в четыре года, когда малыш устроил истерику в магазине игрушек. Потом, сидя в детском кресле автомобиля, Максим уже не ревел, а только всхлипывал, чувствуя какую-то неуловимую перемену в отце. Дома он был раздет снизу, уложен на кровать и выпорот. Те давние десять стежков отцовским ремнём были несильными, но Максим сразу заплакал, заколотил ногами, попытался вырваться, но отец, крепко и одновременно мягко придерживая мальчика за спину, неумолимо наносил удары по быстро краснеющей ребячьей коже. После порки он молча вышел из комнаты, а Максим ещё долго не мог подавить глубокие судорожные всхлипы. Уже успокоившись, мальчик слышал доносившиеся с первого этажа голоса родителей, потом в комнату вошла мама – её глаза были красные и вспухшие, – укрыла Максима одеялом, напоила чем-то тёплым и сладким. Позже, когда он почти засыпал, в комнату вошёл отец, сел рядом и взял в свою большую руку маленькую горячую ладошку сына. Максим повернулся к нему и, блестя глазами, в которых лишь недавно высохли слёзы, тихо спросил: – Папа, ты меня любишь? – Конечно, малыш, я тебя очень люблю! – А почему тогда бьёшь? – Я не бью, – голос отца слегка дрогнул, – я тебя наказал, потому что ты плохо себя вёл. С того раза перед каждой поркой отец немногословно, но весомо объяснял, в чём провинился Максим и почему он должен быть наказан. Спрашивал: «Ты согласен?» И только после тихого «да» приказывал спускать штаны и ложиться на кровать. За все годы Максим так и не смог привыкнуть к боли, каждый раз, раздеваясь, чувствовал мелкую дрожь, весь сжимался в ожидании первого удара, уже получая ремня, не мог долго терпеть, плакал и умолял простить. Иногда после строгой порки мокрой была не только подушка, но и простыня. Максим принял как данность, что любовь отца проявляется и так – в спокойных, весомых словах, коротких приказах и боли, сильной, жгучей, постепенно и неотвратимо заполняющей всё тело. Но всё же после той самой первой порки что-то изменилось в его отношении к отцу: Максим не мог, например, как прежде, увидев отца ещё издали, броситься к нему, обвить руками его шею и тесно-тесно прижаться к его тёплой и слегка колкой щеке. Подбегал, смотрел в глаза, когда отец, улыбаясь, приседал, чтобы оказаться на одном уровне с Максимом, – и не мог обнять! Отец перестал быть Другом. Был Защитником, Воспитателем, Помощником, но не Другом. А ещё – он навсегда перестал быть оранжевым. Максим с раннего детства умел видеть людей, животных и даже пространство в цвете – сияюще-оранжевом, грустно-синем, нежно-зелёном. Всегда оранжевой была Булька – рыжая помесь сардельки с табуреткой, которую мама с Максимом взяли в собачьем приюте. Оранжевым заполнялось пространство комнаты, когда карандаш в руках Максима послушно проявлял видимое внутренним взором. Мама тоже часто была оранжевой, но её грусть отсвечивала зелёным. Отец виделся через насыщенно-синий, а во время наказаний – фиолетовый. Красным был его ремень, особенно тогда, когда после порки отец неспешно заправлял его в брюки. Во время строгого наказания ремень просто полыхал огненно-алым, и всё пространство комнаты ещё долго пульсировало красным цветом боли. …………………………………………………………………………………………………. Герман был уверен, что он всё в своей жизни контролирует, подчиняя ещё в юности выстроенному плану. Перфекционист по натуре, он во всём стремился к порядку и совершенству: закончил с красным дипломом университет, организовал небольшой, но стабильный бизнес. К тридцати годам добавил к своим качествам жёсткость, бескомпромиссность, быстроту принятия решений. Вот только создать семью долго не получалось: ни в одной из бывших в его жизни женщин он не видел свою жену. Когда Таня, придя на собеседование, впервые появилась в его офисе, он, поражённый тёплым, мягким светом её глаз, поймал себя на мысли: «Какая светлая девочка!» Она была совсем юной – на десять лет младше Германа – студенткой, приехавшей в большой город из далёкой деревни. После свадьбы Герман убедил Таню оставить учёбу и полностью уйти в семью, тем более что вскоре родился сын. Подрастая, Максим всё больше становился похожим на Таню, невысокую голубоглазую блондинку, но если в ней хрупкость и мягкость безмерно нравились Герману, то в Максиме – будущем мужчине – иногда раздражали. Это была первая нестыковка с правильностью подчинённой разуму жизни Германа. Второй оказалась реакция Тани на предложенные Германом методы воспитания сына. «Мы должны быть едины в этом вопросе… Строгость ведёт к успешности… Необходимо корректировать поведение… Порка как исключительная мера воздействия вполне приемлема… Наказание не отменяет любви… Меня отец тоже так воспитывал, у меня нет на него обиды…» На все разумные доводы Германа Таня отвечала молчанием, в котором чувствовалось несогласие, - и это было первым противодействием, исходившим от неё. Герман, как всегда, сумел настоять, но всё же каждый раз, поднимаясь к Максиму для наказания, закрывал на задвижку дверь его комнаты. …………………………………………………………………………………………………. Отец закрыл дверь и, подойдя вплотную к Максиму, сел на стул. «Ты опять сделал это?» – спокойно спросил он, глядя в глаза мальчику. Ноги Максима сразу стали ватными, дыхание участилось, а голос вдруг охрип: «Что я сделал?» Отец говорил о пропавших деньгах, о том, что с первого раза Максим, видимо, не понял, что такое обман и кража, и придётся объяснить ему более сурово. Потом – о чём-то спрашивал. Во время таких «предпорочных» разговоров Максим всеми силами пытался справиться с напряжением и чётко отвечать на все вопросы – даже риторические. Но сейчас спазмы страха и ещё какого-то столь же сильного чувства перехватили голосовые связки, и он молчал, глядя расширенными глазами на отца. После краткого и окончательного «ты будешь строго наказан» отчаяние от несправедливости совершающегося, сковавшее Максима, вдруг прорвалось – бурно, через торопливые слова отрицания, а потом через крик: «Папочка, я не брал! Ну, поверь мне, я не брал! Поверь – пожалуйста!» Но отец не верил, и Максим не видел возможности пробиться через глухоту этого неверия, а отчаяние всё клокотало в груди и вырывалось плачем. Максим бросился в угол и, опустившись на пол, вжался в стену, обхватил тонкими руками колени, словно пытаясь занять как можно меньше места в пространстве комнаты. Фигура отца, отсвечивая фиолетовым, надвигалась на него. Он был в полной его власти и мог только молить: «Ну, пожалуйста, поверь мне! Поверь! Поверь!» Максим чувствовал, что отца раздражает это сопротивление, необходимость силой укладывать его на кровать и сдёргивать вниз домашние тренировочные штаны с трусами. Он знал, что это раздражение отзовётся большей силой ударов, но ничего не мог с собой поделать: его затопило отчаяние, чернотой заполнявшее пространство комнаты. Боль от ударов ремня, огнём вспыхивая на поверхности кожи, тут же пробиралась в глубь мышцы, накапливалась там, разрасталась, становилась невыносимой. Каждая её волна заставляла кусать губы, сжиматься, стискивать руками края кровати, пытаться увернуться, привстать. Дыхание перехватывало, Максим судорожно, со всхлипом, взрыдом, втягивал в себя воздух. На некоторое время обжигающая лава ударов прекратилась, и Максим, пытаясь отдышаться, обернулся и полными слёз глазами посмотрел через плечо на отца: «Папочка, миленький, я не брал… Поверь, пожалуйста, ну пожалуйста…» Но отец продолжил порку, боль опять заполнила собой весь мир, и, пробиваясь сквозь неё, как сквозь вату, Максим, уже почти не осознавая себя, с плачем выкрикивал: «Поверь, пожалуйста, ну пожалуйста!» И даже через некоторое время – уже в хрипе сорванного криком голоса – можно было расслышать «поверь… поверь… поверь…» ……………………………………………………………………………………………… Максим проснулся под утро – от черноты, заполнившей комнату во время вчерашнего наказания. Чернота скопилась в углах, висела на потолке, мешала дышать. Невозможно было от неё скрыться, невыносимо в ней быть – и Максим, стараясь лишний раз не прикасаться к болезненному, в чёрно-фиолетовых синяках телу, натянул джинсы, нырнул в свитер и тихо подошёл к двери. Уже взявшись за ручку, он вернулся, отыскал папку, в которой хранил свои рисунки и, словно им тоже нечем было дышать в этой черноте, прижал их к груди. Максим весь превратился в ощущения: прохладная гладкость лестничных перил, тихо щёлкнувшие дверные замки. У входа накинул куртку, надел кроссовки. Во дворе из холодного мартовского тумана выкатилась Булька, ткнулась в ладонь кожаным носом, лизнула тёплым языком. У Максима защипало в глазах, и он ускорил шаги: холодная тяжесть щеколды ворот – и он уже на улице. Сейчас идти – быстрее, быстрее! – на конечную остановку единственного автобуса, идущего в город из их коттеджного посёлка. Первого автобуса пришлось ждать долго, Максим продрог и, крепко стискивая папку с рисунками, согревал дыханием покрасневшие руки. В такой ранний час в автобусе, идущем от одной окраины города до другой, почти никого не было, разве что на половине маршрута зашёл невысокий мужчина – серый, непрозрачный. На конечной остановке Максим вышел и, постояв в нерешительности, побрёл по обочине дороги просто потому, что нужно же было куда-то идти. И он шёл – в холодный туман, серый, прозрачный. ……………………………………………………………………………………………… Он увидел этого мальчишку сразу: худенький светловолосый кузнечик. Он знал, что тот, кто живёт в нём, любит таких. Что любит – именно таких! Он даже с досадой, с грустью подумал: «Ну что этот кузнечик делает в такой ранний час? Куда едет? Почему они встретились?» Он знал, что тот, кого он называл минотавром, обязательно проснётся в нём – и Он проснулся. Когда-то, в детстве, минотавр довольствовался бабочками, потом кошками, маленькими бродячими собаками, но год назад этого Ему оказалось мало. Ещё долго он с искренней грустью смотрел в глаза мальчишке на примотанных скотчем листках с отчаянной надписью «Помогите найти!» Теперь он знал: это минотавр не спускает с мальчишки глаз, спрятанных за бифокальными линзами, это Он дышит его лёгкими, ступает его ногами в дешёвых кроссовках, оставляя ребристые следы на холодном песке обочины. Осталось ещё немного – и они встретятся… …………………………………………………………………………………………………. Утром Герман впервые решил не заходить к наказанному Максиму: пусть прочувствует, подумает, раскается. Когда он доставал ключи из нагрудного кармана куртки, на пол, покружившись в воздухе, упала пятитысячная купюра, и он сразу вспомнил, как вчера на заправке второпях положил её вместо сумки в карман. Герман бросился в комнату сына – просить прощения, обнять, прижать к себе – и, похолодев, увидел пустую кровать со сбитым на пол одеялом. На столе, почти разорванный, лежал не законченный вчера учебный рисунок Максима: две руки – маленькая и большая, – обращённые друг к другу. Потом в Германе жил один лишь разум, заставляя делать нужные звонки, говорить уверенные слова Тане, давать чёткие указания своим сотрудникам. Таня не могла плакать, она сидела на диване и, обхватив себя руками, раскачивалась взад-вперёд, глядя перед собой сухими, воспалёнными глазами. Казалось, Герман опять всё контролировал, но было что-то, чему он просто не позволял вырваться, потому что знал: это затопит. И оно – затопило, когда, оставив Таню с вызванной им медсестрой, он впился руками в прохладный руль джипа и помчался сквозь туман по маршруту единственного отходящего от их посёлка автобуса. Его затопило отчаяние, защипавшее давно уже не испытанной теплотой слёз и задавшее бешеный ритм сердцу, которое словно выстукивало: «Я люблю тебя, малыш! Ну, пожалуйста, поверь мне! Поверь! Поверь!» Герман вдруг вспомнил, как забирал Таню из роддома, как лучились тёплым светом её глаза, как он бережно, боясь уронить или оступиться, нёс к машине маленький свёрток и уже дома, осторожно отогнув кружевной край синего одеяла, заглянул внутрь. На крошечном розовом личике разомкнулись нежные, припухшие веки, и в маленьких щёлочках отец впервые увидел глаза своего сына. Герман трепетно, тихо прошептал «Привет» и почти задохнулся от щемящего счастья: в мире – Его ребёнок! И вот теперь он мчался, разрывая молочный туман чёрной тяжестью летящего джипа, чтобы найти – обязательно найти! – в этом равнодушном мире ту единственную точку, где был его ребёнок… Пока ещё был…
Митрил: Сталкер, так я и говорю, глупо сравнивать порку за дело и насилие от маньяка. В вашем случае, порка была чрезмерной, а главное несправедливой, раз пороли за такие мелочи. Но не у всех так. Далеко не у всех. И если благодаря отцовскому ремню, ребенок взялся за ум, почему бы ему потом не быть благодарным, в том числе за это?
Сталкер: Митрил пишет: И если благодаря отцовскому ремню, ребенок взялся за ум, почему бы ему потом не быть благодарным, в том числе за это? Так в этом то и главная причина всех споров. Благодаря ли? Может это самому ребенку так кажется? Вследствие злополучного стокгольмского синдрома. А на самом деле просто по мере взросления ребенок естественным путем умнел? И без ремня бы ум пришел? Крайние примеры, когда ребенок с 12 лет воровать в системе стал, курить травку и все такое - не приводите. Это клиника. Я беру среднестатистического ребенка. Который в меру прогуливает, в меру шкодит, в меру получает двойки. А за это его порют.
Митрил: Сталкер, я не сторонник битья за двойки, тем более разовые, которые случаются у всех. Но если использовать ремень, то рвение в учебе явно прибавиться. Меня не пороли за плохую учебу, но за двойки сильно ругали и лишали компьютера. Но когда меня наказывать перестали, то учиться я стал хуже. Просто стал чаще забивать на уроки. Вопрос в том, насколько нужны эти хорошие оценки. Успех в жизни не коррелирует с числом пятёрок в аттестате. Это если про среднего школьника говорить. Но ведь есть те, кто совсем не учатся. Таким может быть полезно получить ремнем, чтобы потом смогли хотя бы в колледж пойти.
Сталкер: Митрил, если человек совсем не учится, то есть смысл не ремнем его пороть за двойки, чтобы потом в колледж запихать, ибо толку с такого умственного лентяя все равно не будет и карьеры он не сделает, а на плиточника в ПТУ идти. Туда даже с двойками берут. На семью зато заработать сможет. Значит не работает голова на учебу. Извините, просто тупой. Если у ребенка голова на плечах есть и с ней все в порядке, то даже забивая на учебу, он легко будет хотя бы на тройки учиться. И поступит в колледж.
Митрил: Сталкер, даже чтобы в ПТУ пойти нужно закончить 9 класс без двоек и сдать ОГЭ минимум на три. Но это крайний, а не средний случай. А среднего ребенка, который "в меру прогуливает, в меру шкодит и в меру получает двойки" как по мне, пороть и незачем. За двойки более эффективно лишать компьютера и смартфона, заодно искушения просидеть весь день в интернете, не сделав уроки, будет меньше.
VwV: Митрил, Вы исходите из того, что порка более строгое наказание по сравнению с лишением компьютера и смартфона. Но такое лишение само по себе является достаточно строгим для большинства детей наказанием, к тому же ограничивающим не только возможности отдыха, но и учебы. А порка, будучи ее более строгой, станет уже жестокой. С моей точки зрения порка имеет право на существование только как менее строгое наказание, по сравнению с лишениями. Как стимул, который поможет сесть за уроки и избежать опасности быть чего-то там лишенным в принципе. Сама по себе необходимость снять штаны, лечь и испытать хоть сколько нибудь неприятные ощущения на пятой точке, уже достаточно мобилизующее наказание для любого разумного подростка. Надо быть редким лентяем, чтобы сознательно нарываться на такое наказание, лишь бы уроки не делать. И, если такое происходит, то тогда уже к психологу. Ну и ПТУ это уже какой-то экстрим, вы еще тюрьму бы упомянули.
VwV: Сталкер пишет: Для меня унижением был сам факт порки. Лучше бы гулять не пускали. Или денег бы лишили. С этим как? В вашем случае унижением была пытка (а не порка), которой Вы не могли сопротивляться, то есть полное абсолютное подчинение и дикая жестокость. Вас старательно уничтожали как личность. Шура имеет в виду совершенно другую ситуацию. Легкое или среднее наказание, которое можно достойно терпеть и на которое можно даже намеренно пойти, отстаивая собственную свободу. Закаляющее, чем разрушающее личность.
Львовна: WwW, пробежала глазами ваши сегодняшние комментарии: интересная,чёрт возьми,у вас позиция!)на редкость оригинальная,я бы сказала))— То у вас порка в качестве массажа применяется,то в качестве закаливания…Слушайте, а может,закаливаться лучше контрастным душем или,скажем, холодным обливанием,а на массаж к профессиональному массажисту ходить? — Мне думается,это всё же логичней. А главное,безопасней для воспитуемого в плане физического и психического здоровья. (Я не пытаюсь навязать вам свою точку зрения,я просто ее обозначаю.)
Сталкер: VwV , во-первых, я не могу представить себе лёгкую порку, как таковую. Что это вообще? Битье по попе бумажным ремнем, который бесплатно к штанам впридачу идёт? До лёгкого порозовения попы? А во-вторых, не станет ли такая порка предпосылом к Тематичным наклонностям потом? Все же порка, как не крути, процесс некоей интимности. Обнажение пятой точки, ритмичные движения ремня, стоны-крики, лежание на диване или стояние на коленях. Все же напоминает известный весьма приятный процесс. А если при этом ещё и не больно, да ещё порет лицо противоположного пола, поневоле "не те" мысли возникнут. Мысли не возникнут, если порка очень сильная. Такая, что до луж или блевоты потом.И до валяния на полу. И до чёрной задницы. Впрочем, при такой порке вообще никакие мысли не возникают. Пусто в голове. Сразу оговорюсь. У меня, разумеется, никогда рука не поднимется ТАК наказывать. И в голову придти не может.
VwV: Львовна, массаж и душ это не наказание и не стимул. Трепка же наказание (а точнее стимул и прежде всего стимул к учебе) исторически традиционное, что на мой взгляд немаловажно. Мне бы не хотелось, например, чтобы тетя Тома Сойера воспринималась детьми как чудовище. Было бы отлично, если бы они подразумевали, что она делает ему тот самый воспитательный массаж. Причем это и был скорее именно массаж, что явствует уже из приключений Гикельбери Финна: тетушка Сойера умудрялась сечь мальчиков настолько нежно, что не смотря на почти ежедневную порку они продолжали таскать в дом змей и крыс, так как порола она их "не сильно". Я имел в виду закаливание характера. Ну просто 14-летний мальчишка, наверное, не должен белугой реветь, когда его оцарапает киска или даже когда царапину мажут зеленкой. Поэтому такого уровня боль, видимо, все же можно причинять и во время порки. Да, Сталкер, это стегание (возможно продолжительное) по попе мягким (но все же кожаным) ремнем (не дубленым брючно-мужским или если им, то уж совсем легонечко) до ее легкого порозовения. Уверяю Вас, что абсолютному большинству современных подростков за глаза этого хватит для улучшения учебы и поведения раз этак в несколько. Что же касается мазохизма, то, во-первых, он в большинстве случаев предопределен генетически (у хищных животных это обычное дело, оказывается). И в этом случае как раз определенный опыт легких телесных наказаний не позволит перерасти в опасные или реально болезненные формы. Как раз до легкого порозовения будет в самый раз. Во-вторых, кучу народа именно так пороли, а мазохистов среди них не больше, чем среди не поротых. Ассортимент сексшопов в непоротой части европы это подтверждает. В третьих, уж лучше быть мазохистом, чем неучем и следовательно дебилом. А возвращать детей к интимности с родителями как раз очень полезно. В противном случае они раньше времени начинают искать интимность на стороне. Подозреваю, что тут существует совершенно прямая взаимосвязь.
Сталкер: Ну, во первых, тетушка Тома Сойера - выдумка Марка Твена.Возможно, даже его желаемая выдумка. Придуманная. Как он сам хотел бы, а не как в жизни было. Так и прописал. Во - вторых, лично у меня, мазохизм точно определён прирожденно не был. Не было бы таких диких порок - не было бы мазохизма у меня. А он есть. Приобретенный. Да чёрт возьми, скажу больше... Сидели как то за столом с другом жены. Он врач - психиатр. Выпили, язык развязался.... Пошли мужики курить на балкон...Признался я ему по пьяни в своих комплексах с детства. Он выслушал. Через пару дней позвонил. Мол, есть мужик из моих клиентов, который тебя выпорет. У тебя комплексы пройдут. В голове произойдёт замещение образа. А я буду следить. Я согласился на этот эксперимент. Выпорол. Сильно. Настолько, что потом уколами отхаживал меня этот врач. И домой притащили под руки. Они. Вдвоём. Легче мне стало? Да ни хрена! Ни фига на заместилось в голове...
Guran: VwV пишет: Насилие необходимо, отказ от насилия по отношению к самому себе называется безволием. А мы учимся подчиняться своей воле через подчинение воле родителей, другого пути просто не существует. Мега-уровень!!! Почему вы не написали, что насилие над нами нужно ЛЮБИТЬ? Только эта светлая и настоящая любовь к насилию и его прекрасным составляющим (чувствам унижения, стыда, беззащитности, боли) открывает в наших душах подлинную любовь и к родителям и к своим детям! А для некоторых и к своим знакомым тоже! Разве не прекрасен этот путь, которым мы идём к подчинению "своей воле"? Именно через унижение и боль рождается наш собственный "сгусток воли", когда мы начинаем говорить: "Хочу, чтобы меня пороли! Хочу, чтобы меня топтали! Хочу чтобы мне в лицо....!" и другие прекрасные фантазии открывающиеся в конце указанного вами пути, ведь "другого просто не существует". ___________________________________________________________
tim: Сталкер пишет: возможно, я получил бы сатисфакцию за все, успокоился бы и все бы нормализовалось. И не сидел бы на этом Форуме. Гоняясь за призраками прошлого. ...Ну так - выпорите кого-нибудь сами - полегчает! Неужели ремень трудно купить? )
tim: Львовна пишет: А страх и любовь категории диаметрально противоположные. Это кто это вам такое сказал?! ...Опять у вас с несчастным Александр Сергеевичем проблемы? "Гений и злодейство -- две вещи несовместимые", -- вот так, вообще-то, там было; но сейчас нет никаких сомнений в том, что Моцарт не был отравлен. Уж Сальери здесь никак не причём.
Сталкер: tim, а вот самому мне совсем брать ремень не хочется. Ну вот так... Ни на кого..
Митрил: VwV, даже в вашем примере, с "Томом Сойером" можно видеть, что подобная порка не работает. Кстати, интересный момент. Когда Том берет вину Бекки за порванный учебник на себя он получает сразу две порки, причем вторая из них считается им лично и автором весьма жестокой. Но после этого он идёт гулять с Бекки, а не идёт домой отлёживаться. Понятно, что это худлит, но Марк Твен описывал жизнь вокруг, в том числе, наверняка и личный опыт. Сравните, с тем как пороли в России. А для закаливания характера есть спорт.
Львовна: Тим, ну,простите меня,пожалуйста,что я своим пренебрежением ваших любимых авторов обидела)) Мне тоже обидно в таких случаях) Но не притягивайте за уши эти аналогии. Страх и любовь,действительно,противоположные категории. Невозможно любить кого-то и одновременно бояться. Либо — либо. А если это всё-таки сочетается, то это называется когнитивный диссонанс. И когда ребёнок говорит,что он любит папу,а сам на него смотрит затравленным зверьком,и перебирает в голове варианты,не найдёт ли "любимый" родитель повода взяться за ремень, — всё,привет: сломали психику. И именно такие люди во взрослом возрасте уже оправдывают деяния своих родителей("если б меня не пороли,я бы вырос дураком,наркоманом,пьяницей и дебоширом"). Но они неосознанно приходят к таким ложным выводам; наш мозг ведь не только получатель и хранитель информации; он главным образом её интерпретатор. Если интересно, можно ж почитать что-нибудь "новенькое" по нейробиологии,психофизиологии(полно научно-популярной литературы,в т.ч.интернет-),можно лекции послушать ведущих учёных,не слезая с дивана; я бы очень рекомендовала Константина Анохина,занимается физиологией памяти) А что касается несовместимости гения и злодейства,то это красивенькая лирическая чушь. Сколько великих,гениальных произведений написано такими гнусными поганцами по жизни,что начни мы сейчас перечислять,ммм…(Я бы привела примеры,да,боюсь,вы опять осерчаете))
Мутный Ян: Сталкер пишет: у не стоял, тем более с голой задницей. И не унижали меня нотациями и выносом мозга. Если не считать унижением саму позу, в которой пороли. Стояние на коленях и локтях. Когда стараешься на полу распластаться, чтобы ремень поменьше достал, а тебе: "Выше зад поднял." И за свитер-футболку тянут вверх. Так тут половина Форума таких. Как я вижу, обыденная поза. Да и всех моих друзей-подружек так пороли. Именно так. Одного паренька только на диване. Поза в которой вас пороли есть самая унизительная и травматическая. Это и возможность попадания ремнем или портупеей по мошонке, копчику, между ягодиц по анусу. Ух если без порки уж никак никак то порка лежа на диване кровати или как в старину на лавке. Все ненужное для порки скрыто а пострадает только попа. Или если будут зверствовать то низ спины и верх бедер. Самая безопасная поза для наказания.
Сталкер: Да. Травматическая. Меня папашка до травматического геморроя добил. Смейтесь теперь...
tim: VwV пишет: Да, Сталкер, это стегание (возможно продолжительное) по попе мягким (но все же кожаным) ремнем (не дубленым брючно-мужским или если им, то уж совсем легонечко) до ее легкого порозовения. ...Это, честно говоря, вы уже что-то сильно помороченное придумали ) Неплохая у вас фантазия; и, как я погляжу, не только у вас ) Ну да - на то и интернет, что бы люди разные ужасы о своей порке выдумывали: почему бы и не повешать, в самом деле, лапшу на уши, если литературный талант папа с мамой подарили?!
полная версия страницы