Форум » Рассказы, написанные посетителями нашего форума и авторами интернет-ресурсов. » авторKing21044 СТАРШОЙ » Ответить
авторKing21044 СТАРШОЙ
Guran: Старшой автор King21044 22 августа 2023 г. Комната походила на мертвую утробу: узкая, темные стены, низкий черный потолок. По щелястому полу тянуло ледяным холодом. Маленькие мутные окна пускали внутрь только тусклый, грязный свет. Не людское это было жилье, а будто горнило печи — тесное, прокопченное. Изба наполнена была болью и детским плачем. Мольбы переходили в стоны, вой в крик, а тот в слезы. Двое самых маленьких уже стояли на коленях в красном углу перед иконами, сквозь плач сбивчиво тараторя молитву. Остальные ждали своей очереди у старой лавки. Отец сек косенького Никитку. Тот как мог терпел — стонал сипло да приговаривал: «Тятенька миленький, тятенька родненький». Скоро дыхания ему перестало хватать, и скулящее бормотание сменилось тихим воем. Розга скакала вверх-вниз, вверх-вниз, расчерчивая тощее тельце красными полосами, с противным, рвущим душу свистом. Лицо отца было серьезным, его взгляд исподлобья стекленел, как всегда, когда доводилось делать скучную работу. Клочковатая борода тряслась в такт с ударами, рубаха на груди расстегнулась, выпустив на волю клочок белого тела, и под черной от копоти шеей, он смотрелся странно, будто чистый лоскут на грязном одеяле. Нет, жестокость, с которой отец бил чумазых и голодных детей, не шла у него от сердца. Он делал так, как было нужно. Будь на то его воля — не было бы никаких розог, никаких суббот и кровавых рубцов, не было бы вовсе никаких детей — он выгнал бы их побираться и жить святым духом в тот же день, как овдовел, чтобы обзавестись новой женой и новыми детьми, но так было нельзя. И теперь он порол этих, такой же маясь тоской, с которой конопатил в старой избе щели; с таким же муторным, но привычным стыдом, с которым ходил побираться по соседям, выпрашивая то кусок хлеба, то полкрынки молока на кашу; с таким же равнодушием, с которым вынужден был детей по обычаю хоронить, когда они помирали. Глаза у отца ожили, лишь когда появилась кровь, и розга резкими ударами размазала её по измученному поркой детскому телу. Тогда его суровое и мрачное лицо растянулось улыбкой — работа сделана: — Вставай. Целуй розгу. — Спасибо, тятенька. Спасибо, родненький… — Кто там дальше? Маруська! Никитка, хромая, придерживая повыше рубаху, чтоб не касалась рубцов, шел к иконам и становился там в один ряд с другими, а на его место уже ложилась, задрав до плеч рваную сорочку, Маруська. Отец то делался безбожником и убирал иконы, и тогда красный угол становился черным, то вновь истово веровал, подолгу стоял перед образами, шептал, после порки заставлял и ребят стоять на коленях, молить святых о прощении. Снова стоны, свист розги, причитания. Розга высекает из детского тела крики и кровь. Спертый воздух насыщен запахом отцова пота и приторно сладким дымом чадящей лампадки. Тошно дышать этим воздухом, тошно смотреть, как калечит розга детское тело. Старшо́й думал о том, что у этих, малых, вся жизнь и сделана из одних только голода, холода да побоев. Они другого не видели, а стало быть, им все равно — их не очень-то и жалко. А вот он, первенец, успел хоть чуть-чуть да пожить по-человечески, пока была матушка жива да хозяйство держалось исправно. Оттого, помня хорошую жизнь, теперь было особенно горько. Ведь разве будет кто-то плакать о вещи, которой никогда и не было? Нет, конечно. А вот если у тебя чего-то отняли — тогда обидно. Здорово тосковал он по ушедшим временам, по матушке, по доброй и радостной жизни, по имени своему, которым теперь не кликали. Ушло оно вместе со счастливыми днями, осталось одно прозвище —Старшой. — Крепче держи, — буркнул ему отец, когда Маруська, давясь слезами и стоном, стала вертеться на лавке, стараясь хоть маленько отползти из-под розги. Старшой вцепился в грязные Маруськины лодыжки, тонкие, словно лучины, и прижал, не давая вертеться. Скоро и его черед. Он последний, он получает за всех. Маруська орала громко и чисто, — послал ей Господь голос, даже в ушах от него звенело. На ее бледной, белой с синевой коже, борозды от розги темнели сразу, наливаясь чернильным цветом, и кровь проступила быстро, круглыми, как ягоды брусники, каплями. Повезло. А вот у Старшого шкура крепкая, долго отцу пороть, пока рассечет. Слезая с лавки, Маруська упала и дальше к иконам уже ползла на коленях, не переставая ныть на одной плаксивой ноте — скрипучей, будто ножом по стеклу скоблят. Старшой украдкой поглядел на отца — тот поморщился, смахнул со лба мокрую прядь. На рубахе его выступили темные пятна — даже в стылой избе он вспотел. И устал. Жаль это никак не поможет — пока не выдерет до крови, не кончит свою работу. Лавка ждала следующего. Перед старшим принять розгу ещё должен был Захарка, но сегодня он уже не вставал, так и кашлял в своем углу, уткнувшись лбом в стену и трясясь. — Пусть ему, — бросил отец, нахмурившись. — Твой черед. Заголяйся. Жесткая лавка вгрызлась под ребра. Веревки оплели по рукам и ногам, Старшого держать было некому, и отец всегда привязывал — основательно, крепко, надолго. От холода тело покрылось мурашками, а от страха шкура на спине и заду будто зарябила, как на ветру вода. Сколько раз не ложись под розги, а каждый раз жутко. Тело не слушается, не хочет повиноваться, упирается, будто чужое. Свистит прут и рубит пополам — первый удар всегда самый острый, обжигающий. Всегда от него перехватывает дыхание, а следом рвется крик, но надо терпеть: если крикнешь, отец только озлобится и высечет крепче. Второй удар. Третий. Старшого отец всегда порол наискось, чтобы расписать рубцами и зад, и спину, и бедра. Жестоко, но так даже легче: боль размазывалась по телу широко, от плеч до голеней, а если б такое только по заду, то зада того уже не осталось бы к четырнадцати годам — за всех братьев и сестер получать. Хорошо, что их теперь только пятеро. Вот бы и Захарку прибрал Господь поскорее! Глядишь, и стало бы полегче. Всем полегче… Розга секла и секла. За малых Старшой уже, кажется, всё получил. Сколько там было? По десяти каждому? Теперь Никиткино. Его шестнадцать свистящих ударов. Розга пахала тело, как плуг землю. Отец старался. Даром, что уставший, а бил крепко — так, что, казалось, и лавка вот-вот сломается. Никиткины вышли. Теперь Маруськины — десять? Дюжина? Поскорей бы! Боль рвала тело на мелкие куски, словно не одного Старшого сек на лавке отец, а дюжину Старших помельче. Свист розог казался теперь непрерывным, как вой ветра. Или это и правда вой? Его, Старшого, вой? Нет, рот сжат. Есть ещё силы! Отец сменил розгу, дал отдышаться. Значит, всё — теперь осталось своё. До первой крови… Главное — вытерпеть, выдержать. Вынести боль, голод, холод, зиму. Один день, второй, третий, неделю, месяц, год. Главное — дождаться. Весны. Тепла. Дня, когда хватит духу сказать отцу «нет», когда будут силы из дома уйти и зажить самому. А пока — терпеть. Прятать обиду, прятать боль, прятать болезнь. Только ждать. Старшой всегда верил, что он выживет. Как бы то ни было — как бы не пухло от голода брюхо, как бы не бил отец, как бы не стыли в холодной избе ноги, — он выживет. Однажды он увидел, как у оврага, на самом обрыве, выросло дерево. То было чудно́е дерево — оно цеплялось корнями за край изо всех сил, ветер гнул его и ломал, и оно гнулось и ломалось, но упрямо росло. Оно стояло кривое и тянулось не к солнцу, а от ветра, вдоль земли. Из лопнувшего ствола пробивались новые ветки, покореженные и ломанные, но дерево жило — наперекор всему! Старшой понял тогда, как можно выжить на самом краю. Только так — вцепившись в жизнь насмерть. Ломают — ломайся. Гнут — гнись! Секут — терпи, заживет. Главное — выжить. Отец уже клал удары остервенело, с оттяжкой, вспарывая кожу длинной лозой снизу доверху. От боли темнело в глазах, вопль рвался наружу, затянутые веревками руки и ноги немели. Терпеть. От усталости и злости отец ревел и рычал. Прут вгрызался, казалось, рассекая насквозь. Старшого трясло крупной дрожью. Терпеть! Наконец очередной удар выбил кровь, распоров-таки шкуру. Кончено. Брошен на пол измочаленный прут, сняты веревки. Отец никогда не заставлял его стоять у икон. Наверное, он и сам не верил, что есть в этом какой-то смысл, оставляя сказки детям. Зато всегда давал отдохнуть после порки, видимо понимая, что если запороть Старшого, с малыми детьми на руках одному будет не справиться. Вот теперь можно было повыть и поплакать. Постонать, отдавшись боли целиком. Теперь можно не терпеть. И Старшой выл. Скулил, как побитый пёс. Боль давила на него сверху, вжимая в лавку, будто на спину телегу разгрузили. Ничего. Это пройдет. Он выживет. Он один выживет. Спасибо отцовой закалке! Изогнутый, покореженный, ломанный — он выживет. Зима заберёт Захарку. Потом косого Никитку. Потом приберет Господь малых. Потом уйдет за другими Маруська. Он один выживет из всех. И однажды он всё отцу вернет. Всё, до последней капли крови, до последнего самого тихого стона. Он представлял это себе много раз, во всех подробностях, как однажды покажет старику на лавку, как скажет: «Должок за тобой имеется», как прихватит веревкой его руки и ноги. Он не будет спешить, он рассчитается за всех и за себя, никого не забыв, ничего не простив. Главное — дожить. https://ficbook.net/readfic/018a1bf0-dee2-77c8-993d-96ff94b69622
Ответов - 2
Женька: Guran пишет: автор King21044 Ух, круто как Спасибо!
Sakh: Взращивание "монстра" ....
полная версия страницы