Форум » Рассказы, написанные посетителями нашего форума и авторами интернет-ресурсов. » Автор King21044. У САМОГО СИНЕГО МОРЯ » Ответить
Автор King21044. У САМОГО СИНЕГО МОРЯ
Guran: У САМОГО СИНЕГО МОРЯ Автор King21044 Часть 1 Море здесь было совсем другое — темное, грязное, шумное, словно вечно чем-то недовольное. Оно не ласкало берег, не белело барашками, не манило прохладой и свежестью, только нервно билось о бетонные пирсы, как запертая в тесной банке рыбина. Даже в ясную погоду горизонта было не видно, всё терялось в каком-то мутноватом мареве. И пахло от моря нехорошо, портом — кораблями, мазутом, гарью, тиной. К воде было не подойти, город здесь кончалася не пляжем или хотя бы берегом, а забором, за которым на сотни метров маячили жёлтые портовые краны, ржавые суда, штабеля разноцветных морских контейнеров (в основном зеленых и коричневых), а волны рябили где-то далеко за всем этим добром. Словом, фигня была, а не море. Стась бегал сюда по привычке, будто к старому другу, как бегал к морю каждый раз дома — и с горем, и с радостью, и просто так — пообщаться. Только здесь это было зря: море было не то. Не работало. Не помогало. Краны рычали и гремели, скрежетали по рельсам вагоны, таская ровной шеренгой портовые грузы, кто-то командовал по громкой связи, гудели корабли, что-то грохотало. Из знакомого были только крики чаек и ветер — если закрыть глаза, словно слушаешь ми́нимал техно с тоскливым саундом. Под стать настроению, в общем-то. Стасю было плохо. В этом было виновато не местное море и не порт, а, наверное, обстоятельства — так сказал бы отец. В горле застрял горький комок, и никак его было не протолкнуть. На глаза то и дело набегали горячие слезы, хоть Стась и приказал себе «Не реви!», но глаза не слушались. Сердце после ремня болело даже сильнее, чем задница. Нет, не сердце, конечно, — сердце у Стася ещё ни разу не болело, — но в груди жгло, словно пластырь отрывали — медленно-медленно, мучительно. Там горело и саднило так сильно, что ушибленная ремнем задница скромно молчала, только садиться на твердые лавочки отказывалась. Стась всегда думал, что если родные живы, то остальное ерунда. Как бы жизнь не менялась, а дальше будет только интереснее. Новый город? Отлично! Новая школа? Ещё лучше, не очень-то он и старую любил. Давние друзья будут далеко? Так ведь новые появятся! Не беда, живи себе да радуйся. Может быть, он так думал, потому что и не было ни разу беды? И не менялась раньше жизнь так круто? И вот теперь оказалось, что город никак не хочет принять Стася, никак не признает его своим. И друзья новые не заводятся, а старые остались бесконечно далеко. И море здесь другое — неправильное. И черт бы с ней, с квартирой, и черт бы с ним с переездом, нормально ведь жили, всё было хорошо! И вдруг разом всё сломалось. Что-то важное, где-то внутри семьи, да такое, что не починишь — раз до порки дошло, раз отец посмел с ним вот так — ремнем, да ещё всерьез, сурово, как будто зло вымещал. Ветер поднимался — холодный, какой-то не летний, непривычный. Стась поднял воротник на куртке, поежился. В левом кармане нашлась поломанная сигарета. Он пошарил по другим, но спичек не было — да и откуда им взяться, и сигареты быть не должно, он ведь не курит — это так, из любопытства. Порт рассматривать надоело, и Стась пошел от него прочь по тем же узким улицам, которые одни в этом новом городе и были ему знакомы. Наверняка, — думал он, — где-то должна быть набережная — и пирсы, и берег, и, может быть, даже пляж. Разве можно жить рядом с морем и не видеть моря? Разве так бывает? Конечно, нет. Но искать было некогда: сперва не пускала гулять суматоха переезда, в которую Стася настойчиво втянули родители — словно без него было не решить, куда в новой квартире ставить шкаф, куда холодильник, а на какой полке в серванте должен стоять бабушкин сервиз. Потом надо было записываться в новую школу — идти знакомиться с директором и училкой, проходить зачем-то в поликлинике врачей, делать чертовы прививки, оформлять какие-то бумажки и карточки, стоять в очередях, заполнять тесты… Нет тоскливей занятия, чем в каникулы, которые едва начались, заниматься такими делами. А потом мама, будто нарочно, решила, что к школе нужно всё купить именно сейчас — тетрадки, ручки, рюкзак, штаны, рубашки, майки, носки, трусы… Стась взвыл. От всей этой возни мутило, от бардака и новой, неуютной квартиры тошнило, от показной родительской деловитости, из-под которой то и дело выглядывали растерянность и стыд, было противно. Стася бесила фальшивая радость от переезда, которую мама с папой кидали друг другу, будто дешевую игрушку, купленную, чтобы отвлечь внимание. Раздражение в нем копилось-копилось и наконец прорвало. С чего тогда, за обедом, все началось, сейчас было даже не вспомнить. Кажется, бабушка опять сказала что-то невпопад, отец в ответ съязвил, мама на него рявкнула и пошло-поехало. На новом месте всё развалилось: все проблемы, которые раньше они с родителями умели как-то решать без скандалов, все острые углы, которые знали, как обходить, теперь оказывались препятствием непреодолимым. Мама раздражалась, словно только и ждала повода высказать упреки и отцу, и Стасю. Папа ходил нервный, дерганый, тоже сполоборота заводился. А Стась… Много ли надо подростку в тринадцать лет, у которого мир рушится? Что он тогда сказал, что на это ответили папа с мамой, уже и неважно. Прорвало плотину, и полились слова, которых лучше бы не говорить, упрёки, которых не надо бы высказывать, обвинения, обиды… Скандал вспыхнул как шутиха, и впервые центром скандала оказался он, Стась. Наверное, не стоило тогда кричать, не стоило ругаться, да что теперь — разве теперь важно. Мама дала пощечину — и этого одного с лихвой хватило бы, чтобы из дома уйти, но отец поймал за шкирку, поволок в спальню, а там… Стась после порки разревелся — и от страха, и от боли, и от обиды, и теперь было за свои слезы ужасно стыдно — не заслуживал их отец. Надо было молчать, как бы ни было больно — стерпеть, а в ответ сказать что-нибудь ядовитое, что-нибудь такое, чтобы тот сразу понял: сожжены мосты, разбил ты, папа, человеку душу своими руками, про́пасть теперь между нами, ров широкий с крокодилами. Нет, не так. Лучше было ударить в ответ! Дать, например, пощечину! Или ремень этого поганый выхватить и отцу самому им по заднице! Чтобы знал, чтоб почувствовал! Стась сам не заметил, как смахивая со щек горячие слезы, дошел до магазина. Всё в этом городе было странное и непривычное, но страньше всего были люди: совсем они не были похожи на тех, что остались дома. Эти мало улыбались и почти не смеялись, не хотели шутить и не понимали шуток. Одевались мрачно и как-то слишком серьезно, будто каждый раз на похороны. По улицам ходили с такими суровыми лицами, будто дел было по горло. Нет, ни море, ни город, ни люди Стасю не нравились. В маленьком магазинчике было тесно. Товар валился с полок, народ толкал друг дружку тележками и локтями, извинялся, огрызался. Стась тоже потолкаться со всеми за компанию, пока не вспомнил, что денег-то с собой у него нет. Куртка новая, карманны пустые. Что на вешалке висело, то впопыхах и надел — не до того было. В кармане штанов нашлись несколько медных монеток, и Стась попросил на кассе зажигалку. — Паспорт? — устало попросила продавщица. — Зачем? — Табак, энергетики и алкоголь строго с восемнадцати, — смерила кассирша Стася взглядом. — Тебе сколько лет? — Мне не нужно ни сигарет, ни алкоголя, ни энергетиков, — огрызнулся Стась. — Мне зажигалку, пожалуйста! Очередь сзади нервно напирала, Тётка на кассе зависла на пару секунд, но потом пожала плечами и продала ему дешёвую жёлтую зажигалку. На улице уже было темно. Стась хотел посмотреть, сколько времени, но телефон тоже остался дома. Сигарета была одна, курить при всех было неловко — вдруг ещё накинутся эти деловые, отнимут, — и он нырнул в ближайшую подворотню. Во дворе было тихо и пусто. Небо над головой совсем почернело, только с одного края отливая серебром. Чужие окна чужих домов светились равнодушно, открывая фрагменты чужой жизни — где-то на подоконнике сидел кот, где-то готовили ужин, где-то ссорились, где-то обнимались. Стась присел осторожно на лавочку у пустой детской площадки, сунул сигарету в рот, чиркнул зажигалкой, медленно затянулся. Горьким, противным дымом скрутило горло, запершило в груди, рот наполнился мерзкой слюной, закружилась голова. Стась сплюнул, откашлялся, и вдруг тот самый горький комок, из-за которого было нормально не вздохнуть, что цедил из глаз слезы по одной и никак не давал хоть на минуту отвлечься, вдруг рванулся наружу. И Стась заплакал — от обиды, от разочарования, от боли. Горько, громко, навзрыд. Часть 2 От сигареты стало только хуже: закружилась голова, язык защипало, подкатила тошнота. Стась кинул тлеющий красным хабарик на землю, но устыдился, подобрал и выбросил в урну. Чужой двор теснил темными стенами домов, словно выталкивал незнакомого паренька наружу — иди-иди, тебе здесь не рады, — и Стась поплелся топтать кедами чужие улицы. Планы на будущее, которые ещё пару часов назад, сразу после порки и побега, казались реальными и перспективными, теперь удивляли своей глупостью: добраться на перекладных до дома — до настоящего дома, который остался на тысячи километров к югу, — и там найти работу и зажить своей, взрослой жизнью; пойти к ментам, показать синяки на заднице и подать на отца заявление — пусть узнает, какие у поступков бывают последствия — какая же всё это чушь! Никуда он не доедет — ни денег не хватит на дорогу, ни смелости. Никуда не пойдет. Никому ничего не расскажет — стыдно о таком говорить, неловко показывать, страшно на родного отца доносить. Злая, горячая решимость, которая убеждала, что нельзя такое прощать, что нельзя теперь к родителям возвращаться, прошла, а вместо нее затянула свою тоскливую песню обида — жалобно, на одной ноте, будто побитая собака скулит. — Я побитая собака и есть, — сказал вслух Стась. — Что? — удивился какой-то мужик, ждавший с ним рядом на перекрестке зелёного. — Ничего, — тряхнул Стась головой. — Ты не заблудился, мальчик? — пристал тот. — Время-то не детское! — Вы, дядя, идите-ка своей дорогой, куда шли! Без вас справлюсь. В родном городе в ответ на такое тут же вспыхнула бы перебранка — дядька бы нашелся, что сказать, Стась придумал бы, что тому ответить, посыпались бы витиеватые ругательства, угрозы и оскорбления — глядишь и поговорили бы, ещё и народ бы подтянулся за компанию, — а этот, местный, только плечами пожал и пошел молча в другую сторону. Что за люди… Слезы высохли. В новенькой курточке было зябко — вот ещё что никак не укладывалось в голове, как летом может быть так холодно? Шутка это, что ли? Если да, то дурацкая. Ночь здесь приносила не просто долгожданную прохладу, как дома, а самый настоящий собачий дубак, от которого стучали зубы. Улицы пустели и мрачнели. Стась плелся еле-еле, стараясь не делать широких шагов — задница на резкие движения реагировала болью, тут же напоминала, кто тут главный пострадавший. Заблудиться и правда было легко, знакомых ориентиров Стась не видел — всё стены вокруг да стены, — но ноги сами вынесли в нужный двор: знакомая помойка под аркой, приметная надпись на стене. Скучное место: вереница машин, припаркованных плотно, как кильки в банке, детская площадка с пластмассовой горкой, беспощадно жесткие скамейки. Стась устроился, кряхтя, на одной, лицом к дому, прикинул, где там окна их квартиры, и погрузился в невеселые мысли. По всему выходило, что придется возвращаться. Ночевать без денег, одному, в незнакомом городе было негде. А что ждёт его дома? Скандал? Новая пощечина? Вряд ли отец опять возьмётся за ремень, но кто его знает. Может быть, он с первого раза втянулся, как героиновой наркоман, и что тогда делать? «Тогда и решу» — понял Стась. Что толку гадать? Как будет, так и будет. Хорошо бы, конечно, сперва разведать обстановку. Был бы телефон, можно было позвонить, были бы знакомы соседи — можно было спросить у них, как там атмосфера. Родители ругались часто, но быстро остывали. Мама орала и заламывала руки, отец стучал кулаком по столу, летали по кухне чашки, грохали двери, но обрывалось всё так же резко, как начиналось: поорали, выпустили пар, и уже сидят за столом, чай пьют, обсуждают планы на лето. Никто никогда никого не бил. И вот — на тебе. Свет горел во всех комнатах, кроме той, что отвели бабушке. Значит, не спят. Очень вдруг захотелось домой, принять душ, лечь спать в своей постели. Стась вздохнул, собрался с духом и, как бычок на заклание, поплелся к дверям. Мама в прихожей кинулась к нему так резко, что Стась отшатнулся, но она только обняла и тут же отступила назад. Мама молчала, пока он снимал кеды и куртку, мялась неловко, глядя, как ему неудобно наклоняться, потом тяжело вздохнула: — Мы с отцом, конечно, дураки. Стась пожал плечами. — Конечно, — согласился он, решив не уточнять, в чем именно. И тут же она снова его обняла, стала целовать — в висок, в щеку, в макушку, в ухо — и всё приговаривала: «Какие же мы дураки, какие идиоты». Стась выпутался из её рук, глянул в ответ сердито и так и остался стоять в прихожей — что дальше делать и что говорить, он не знал. Мама знала: она взяла его за плечи и повела на кухню. Как после выстрела ещё долго висит в воздухе запах пороха, так и дома чувствовался след недавней ссоры. Тишина была какая-то наэлектризованная, посуда после ужина была не помыта — мама такого обычно не допускала, вещи были раскиданы, пахло лекарством. — А папа где? — спросил Стась, запнувшись на слове «папа». — Так он это… — мама сделала какой-то странный жест рукой и тут же занервничала, — тебя искать убежал. — Давно? — Сразу! Ты садись, сынок. Может быть, компотика хочешь? Стась на предложение усесться на жёсткий стул скривился, и мама снова забеспокоилась: — Понимаешь, — начала она, дергая на груди халат, — мы ведь хотели, как лучше. Думали, здесь у папы хорошая работа будет. Всё-таки большой город. Да и я могла бы устроиться… Да что мы? У тебя тут тоже другие перспективы совсем! Школы лучше, в институт потом поступать, выбор большой. Сейчас тебе это неинтересно, но время быстро пролетит… Потом, что ты там видел, в захолустье нашем, а? А мы, что видели? Часы на стене показывали второй час ночи. Мама села за стол, провела ладонью по клеенке и продолжила: — Ты, конечно, можешь считать нас с папой идиотами, и будешь прав, но судить легко… Мама снова вскочила и стала ходить по кухне, заламывая руки. В этом было что-то театральное, но Стась видел, она говорит искренне. — Не всё получается сразу, сынок. Это не кино, это жизнь. Бывает, люди ошибаются. Бывает, по-крупному ошибаются. «Москва не сразу строилась» — так говорят. А упреки, что мы всё там бросили, что тебя увезли, они как помогут? Мы ведь и так стараемся! Нет, я не оправдываюсь, — оправдывалась мама, — мы с отцом, конечно, вспылили, так, конечно, было нельзя… Господи, — мама накрыла дрожащими пальцами рот, — да что же я говорю такое? Стась, миленький! Она кинулась к нему со слезами и наверняка стала бы опять целовать и обнимать, но тут в прихожей щёлкнул замок, и мама сразу изменилась: взгляд её стал решительным и строгим, пальцы перестали дрожать. Она вышла из кухни, и там, у двери, они с отцом долго о чем-то говорили. Стасю было слышно только слова мамы: «Сам пришел», «Никто, кроме тебя», «С катушек слетел» — ничего было не понятно. Стась замер на кухне, вжавшись спиной в простенок между окном и холодильником. Бояться отца было непривычно и странно, за тринадцать лет он узнал его достаточно, чтобы не замирать вот так, сливаясь со стеночкой. «Значит, недостаточно» — подсказал внутренний голос. Стась представил очень четко, как идёт в полицию, всё там рассказывает, как пишет заявление, как в поликлинике показывает свою несчастную, расписанную пунцовыми полосами задницу. Или не в поликлинику? Куда там надо идти? Неважно, он узнает куда. Если отец сейчас что-нибудь сделает, даже если хоть скажет… Тот вошёл, и по одному только виду сразу стало ясно — не надо никуда идти. Папа был какой-то осунувшийся и даже постаревший. Бледный, с красными глазами, растрёпанный и очень уставший. Он долго стоял на пороге и бросал на Стася виноватый взгляд. Потом осторожно приблизился на шаг, словно боялся, что сын сбежит. Потом ещё на шаг. Побарабанил пальцами по столу. — Убегать-то зачем было? — спросил он тихо. — Что же я, зверь, что ли? — Зверь! — крикнул Стась. Отец вздохнул. Кивнул: — Зверь. Согласен. Их разделял теперь всего один шаг, и Стась даже не понял, кто кому шагнул навстречу. Отец обнял его очень осторожно, будто стеклянного, и сразу в груди заболело. — Прости, — еле слышно сказал папа, прижимая его к себе, и тут же повторил: — прости, сынок. Бес меня попутал, честное слово. Простишь? Его свитер пах сигаретным дымом и солёным морем, тем, родным. Домом, папой, нормальной прежней жизнью. Воспоминания накатили, и Стасю очень захотелось нырнуть туда, в эту прежнюю жизнь, где не было никакого ремня, где никто не ошибался по-крупному, где никого не надо было считать идиотами, где не строилась никакая Москва. Где чайки кричали весело, как торговки на базаре, и прибой шумел мелкой галькой. Папа как будто понял это и обнял его покрепче. — Мы не можем вернуться домой? — спросил Стась. — Конечно, можем. Мы же не крепостные. Тебе здесь совсем плохо? Стась пожал плечами. Он не знал, что ответить. Час назад казалось, что плохо так, что дальше некуда. Минуту назад было просто плохо. А теперь… — Нужно найти тут море. Нормальное, без заборов, — буркнул он в родной свитер. — Найдем! — ответил папа. — Обязательно найдем. https://ficbook.net/readfic/13603628
Ответов - 1
Sakh: King21044 пишет: найти тут море. Нормальное, без заборов Подтверждаю, сколько городов на побережье, а у многих нет просто выхода к морю, везде охрана, заборы и т.п. Чтобы подойти к воде приходилось уходить из города, за почтовую застройку ...
полная версия страницы