Форум » Рассказы, написанные посетителями нашего форума и авторами интернет-ресурсов. » Ну, пожалуйста, поверь мне! » Ответить
Ну, пожалуйста, поверь мне!
irra: Хочу предупредить: рассказ тяжёлый и абсолютно нетематический, но он не мог остаться ненаписанным, поскольку завершает трилогию о Хрупкости. Любые совпадения случайны. ………………………………………………………………………………………………… Мягкий графит легко скользил по гладкому листу, и, как всегда, магия линий в штриховке завораживала Максима. Карандаш в его тонких пальцах словно улавливал настроение, и учебный рисунок, заданный в художественной школе, наполнялся неповторимым смыслом. Внезапно дверь открылась – и вошёл отец, сразу заполнив своей крупной фигурой маленькую комнату на мансарде. Максим вздрогнул от неожиданности и вскочил, неловко зацепив край листа и разорвав его до половины. Потемневшими от страха глазами мальчик смотрел на отца, пытаясь вспомнить все детали прошедшего дня, в котором, видимо, было что-то, за что сейчас он будет наказан: отец всегда поднимался в его комнату только для этого. Последний раз – полгода назад. Тогда Максиму исполнилось тринадцать, и он перешёл в другой – уже почти взрослый, с выездными выставками, обязательным использованием профессиональных материалов – класс художественной школы. Отец не одобрял такое увлечение, считая, что мальчику больше подходит спорт или техника, однако не препятствовал. Когда Максим впервые вместе с мастером и ребятами из школы попал в художественный салон, он словно увидел бесконечные миры, которые можно создать этим разнообразием красок, грунтовок, графитовых карандашей. Как он проклинал потом тот миг, когда решился взять у отца деньги и, в одиночку съездив в центр города, купил две коробки пастели. «Не в деньгах дело, – говорил отец, сидя на стуле в этой мансардной комнате, – это кража, сын. Ты мог попросить – разве б я тебе отказал? Это обман: ты взял тайком. Это нарушение запрета: ты не должен один выезжать из посёлка». Максим чувствовал себя преступником, не знал, куда спрятать газа от полыхающего красным стыда. До мельчайших подробностей он помнил, как отдавал дрожащими руками сдачу, расстёгивал джинсы, спуская их вместе с трусами до колен, помнил каждую секунду самой строгой в его жизни порки. Он долго терпел, потом кричал, плакал, но впервые ни о чём не просил. Вообще-то отец наказывал Максима ремнём не так уж часто – и всегда за дело. Самая первая порка была в четыре года, когда малыш устроил истерику в магазине игрушек. Потом, сидя в детском кресле автомобиля, Максим уже не ревел, а только всхлипывал, чувствуя какую-то неуловимую перемену в отце. Дома он был раздет снизу, уложен на кровать и выпорот. Те давние десять стежков отцовским ремнём были несильными, но Максим сразу заплакал, заколотил ногами, попытался вырваться, но отец, крепко и одновременно мягко придерживая мальчика за спину, неумолимо наносил удары по быстро краснеющей ребячьей коже. После порки он молча вышел из комнаты, а Максим ещё долго не мог подавить глубокие судорожные всхлипы. Уже успокоившись, мальчик слышал доносившиеся с первого этажа голоса родителей, потом в комнату вошла мама – её глаза были красные и вспухшие, – укрыла Максима одеялом, напоила чем-то тёплым и сладким. Позже, когда он почти засыпал, в комнату вошёл отец, сел рядом и взял в свою большую руку маленькую горячую ладошку сына. Максим повернулся к нему и, блестя глазами, в которых лишь недавно высохли слёзы, тихо спросил: – Папа, ты меня любишь? – Конечно, малыш, я тебя очень люблю! – А почему тогда бьёшь? – Я не бью, – голос отца слегка дрогнул, – я тебя наказал, потому что ты плохо себя вёл. С того раза перед каждой поркой отец немногословно, но весомо объяснял, в чём провинился Максим и почему он должен быть наказан. Спрашивал: «Ты согласен?» И только после тихого «да» приказывал спускать штаны и ложиться на кровать. За все годы Максим так и не смог привыкнуть к боли, каждый раз, раздеваясь, чувствовал мелкую дрожь, весь сжимался в ожидании первого удара, уже получая ремня, не мог долго терпеть, плакал и умолял простить. Иногда после строгой порки мокрой была не только подушка, но и простыня. Максим принял как данность, что любовь отца проявляется и так – в спокойных, весомых словах, коротких приказах и боли, сильной, жгучей, постепенно и неотвратимо заполняющей всё тело. Но всё же после той самой первой порки что-то изменилось в его отношении к отцу: Максим не мог, например, как прежде, увидев отца ещё издали, броситься к нему, обвить руками его шею и тесно-тесно прижаться к его тёплой и слегка колкой щеке. Подбегал, смотрел в глаза, когда отец, улыбаясь, приседал, чтобы оказаться на одном уровне с Максимом, – и не мог обнять! Отец перестал быть Другом. Был Защитником, Воспитателем, Помощником, но не Другом. А ещё – он навсегда перестал быть оранжевым. Максим с раннего детства умел видеть людей, животных и даже пространство в цвете – сияюще-оранжевом, грустно-синем, нежно-зелёном. Всегда оранжевой была Булька – рыжая помесь сардельки с табуреткой, которую мама с Максимом взяли в собачьем приюте. Оранжевым заполнялось пространство комнаты, когда карандаш в руках Максима послушно проявлял видимое внутренним взором. Мама тоже часто была оранжевой, но её грусть отсвечивала зелёным. Отец виделся через насыщенно-синий, а во время наказаний – фиолетовый. Красным был его ремень, особенно тогда, когда после порки отец неспешно заправлял его в брюки. Во время строгого наказания ремень просто полыхал огненно-алым, и всё пространство комнаты ещё долго пульсировало красным цветом боли. …………………………………………………………………………………………………. Герман был уверен, что он всё в своей жизни контролирует, подчиняя ещё в юности выстроенному плану. Перфекционист по натуре, он во всём стремился к порядку и совершенству: закончил с красным дипломом университет, организовал небольшой, но стабильный бизнес. К тридцати годам добавил к своим качествам жёсткость, бескомпромиссность, быстроту принятия решений. Вот только создать семью долго не получалось: ни в одной из бывших в его жизни женщин он не видел свою жену. Когда Таня, придя на собеседование, впервые появилась в его офисе, он, поражённый тёплым, мягким светом её глаз, поймал себя на мысли: «Какая светлая девочка!» Она была совсем юной – на десять лет младше Германа – студенткой, приехавшей в большой город из далёкой деревни. После свадьбы Герман убедил Таню оставить учёбу и полностью уйти в семью, тем более что вскоре родился сын. Подрастая, Максим всё больше становился похожим на Таню, невысокую голубоглазую блондинку, но если в ней хрупкость и мягкость безмерно нравились Герману, то в Максиме – будущем мужчине – иногда раздражали. Это была первая нестыковка с правильностью подчинённой разуму жизни Германа. Второй оказалась реакция Тани на предложенные Германом методы воспитания сына. «Мы должны быть едины в этом вопросе… Строгость ведёт к успешности… Необходимо корректировать поведение… Порка как исключительная мера воздействия вполне приемлема… Наказание не отменяет любви… Меня отец тоже так воспитывал, у меня нет на него обиды…» На все разумные доводы Германа Таня отвечала молчанием, в котором чувствовалось несогласие, - и это было первым противодействием, исходившим от неё. Герман, как всегда, сумел настоять, но всё же каждый раз, поднимаясь к Максиму для наказания, закрывал на задвижку дверь его комнаты. …………………………………………………………………………………………………. Отец закрыл дверь и, подойдя вплотную к Максиму, сел на стул. «Ты опять сделал это?» – спокойно спросил он, глядя в глаза мальчику. Ноги Максима сразу стали ватными, дыхание участилось, а голос вдруг охрип: «Что я сделал?» Отец говорил о пропавших деньгах, о том, что с первого раза Максим, видимо, не понял, что такое обман и кража, и придётся объяснить ему более сурово. Потом – о чём-то спрашивал. Во время таких «предпорочных» разговоров Максим всеми силами пытался справиться с напряжением и чётко отвечать на все вопросы – даже риторические. Но сейчас спазмы страха и ещё какого-то столь же сильного чувства перехватили голосовые связки, и он молчал, глядя расширенными глазами на отца. После краткого и окончательного «ты будешь строго наказан» отчаяние от несправедливости совершающегося, сковавшее Максима, вдруг прорвалось – бурно, через торопливые слова отрицания, а потом через крик: «Папочка, я не брал! Ну, поверь мне, я не брал! Поверь – пожалуйста!» Но отец не верил, и Максим не видел возможности пробиться через глухоту этого неверия, а отчаяние всё клокотало в груди и вырывалось плачем. Максим бросился в угол и, опустившись на пол, вжался в стену, обхватил тонкими руками колени, словно пытаясь занять как можно меньше места в пространстве комнаты. Фигура отца, отсвечивая фиолетовым, надвигалась на него. Он был в полной его власти и мог только молить: «Ну, пожалуйста, поверь мне! Поверь! Поверь!» Максим чувствовал, что отца раздражает это сопротивление, необходимость силой укладывать его на кровать и сдёргивать вниз домашние тренировочные штаны с трусами. Он знал, что это раздражение отзовётся большей силой ударов, но ничего не мог с собой поделать: его затопило отчаяние, чернотой заполнявшее пространство комнаты. Боль от ударов ремня, огнём вспыхивая на поверхности кожи, тут же пробиралась в глубь мышцы, накапливалась там, разрасталась, становилась невыносимой. Каждая её волна заставляла кусать губы, сжиматься, стискивать руками края кровати, пытаться увернуться, привстать. Дыхание перехватывало, Максим судорожно, со всхлипом, взрыдом, втягивал в себя воздух. На некоторое время обжигающая лава ударов прекратилась, и Максим, пытаясь отдышаться, обернулся и полными слёз глазами посмотрел через плечо на отца: «Папочка, миленький, я не брал… Поверь, пожалуйста, ну пожалуйста…» Но отец продолжил порку, боль опять заполнила собой весь мир, и, пробиваясь сквозь неё, как сквозь вату, Максим, уже почти не осознавая себя, с плачем выкрикивал: «Поверь, пожалуйста, ну пожалуйста!» И даже через некоторое время – уже в хрипе сорванного криком голоса – можно было расслышать «поверь… поверь… поверь…» ……………………………………………………………………………………………… Максим проснулся под утро – от черноты, заполнившей комнату во время вчерашнего наказания. Чернота скопилась в углах, висела на потолке, мешала дышать. Невозможно было от неё скрыться, невыносимо в ней быть – и Максим, стараясь лишний раз не прикасаться к болезненному, в чёрно-фиолетовых синяках телу, натянул джинсы, нырнул в свитер и тихо подошёл к двери. Уже взявшись за ручку, он вернулся, отыскал папку, в которой хранил свои рисунки и, словно им тоже нечем было дышать в этой черноте, прижал их к груди. Максим весь превратился в ощущения: прохладная гладкость лестничных перил, тихо щёлкнувшие дверные замки. У входа накинул куртку, надел кроссовки. Во дворе из холодного мартовского тумана выкатилась Булька, ткнулась в ладонь кожаным носом, лизнула тёплым языком. У Максима защипало в глазах, и он ускорил шаги: холодная тяжесть щеколды ворот – и он уже на улице. Сейчас идти – быстрее, быстрее! – на конечную остановку единственного автобуса, идущего в город из их коттеджного посёлка. Первого автобуса пришлось ждать долго, Максим продрог и, крепко стискивая папку с рисунками, согревал дыханием покрасневшие руки. В такой ранний час в автобусе, идущем от одной окраины города до другой, почти никого не было, разве что на половине маршрута зашёл невысокий мужчина – серый, непрозрачный. На конечной остановке Максим вышел и, постояв в нерешительности, побрёл по обочине дороги просто потому, что нужно же было куда-то идти. И он шёл – в холодный туман, серый, прозрачный. ……………………………………………………………………………………………… Он увидел этого мальчишку сразу: худенький светловолосый кузнечик. Он знал, что тот, кто живёт в нём, любит таких. Что любит – именно таких! Он даже с досадой, с грустью подумал: «Ну что этот кузнечик делает в такой ранний час? Куда едет? Почему они встретились?» Он знал, что тот, кого он называл минотавром, обязательно проснётся в нём – и Он проснулся. Когда-то, в детстве, минотавр довольствовался бабочками, потом кошками, маленькими бродячими собаками, но год назад этого Ему оказалось мало. Ещё долго он с искренней грустью смотрел в глаза мальчишке на примотанных скотчем листках с отчаянной надписью «Помогите найти!» Теперь он знал: это минотавр не спускает с мальчишки глаз, спрятанных за бифокальными линзами, это Он дышит его лёгкими, ступает его ногами в дешёвых кроссовках, оставляя ребристые следы на холодном песке обочины. Осталось ещё немного – и они встретятся… …………………………………………………………………………………………………. Утром Герман впервые решил не заходить к наказанному Максиму: пусть прочувствует, подумает, раскается. Когда он доставал ключи из нагрудного кармана куртки, на пол, покружившись в воздухе, упала пятитысячная купюра, и он сразу вспомнил, как вчера на заправке второпях положил её вместо сумки в карман. Герман бросился в комнату сына – просить прощения, обнять, прижать к себе – и, похолодев, увидел пустую кровать со сбитым на пол одеялом. На столе, почти разорванный, лежал не законченный вчера учебный рисунок Максима: две руки – маленькая и большая, – обращённые друг к другу. Потом в Германе жил один лишь разум, заставляя делать нужные звонки, говорить уверенные слова Тане, давать чёткие указания своим сотрудникам. Таня не могла плакать, она сидела на диване и, обхватив себя руками, раскачивалась взад-вперёд, глядя перед собой сухими, воспалёнными глазами. Казалось, Герман опять всё контролировал, но было что-то, чему он просто не позволял вырваться, потому что знал: это затопит. И оно – затопило, когда, оставив Таню с вызванной им медсестрой, он впился руками в прохладный руль джипа и помчался сквозь туман по маршруту единственного отходящего от их посёлка автобуса. Его затопило отчаяние, защипавшее давно уже не испытанной теплотой слёз и задавшее бешеный ритм сердцу, которое словно выстукивало: «Я люблю тебя, малыш! Ну, пожалуйста, поверь мне! Поверь! Поверь!» Герман вдруг вспомнил, как забирал Таню из роддома, как лучились тёплым светом её глаза, как он бережно, боясь уронить или оступиться, нёс к машине маленький свёрток и уже дома, осторожно отогнув кружевной край синего одеяла, заглянул внутрь. На крошечном розовом личике разомкнулись нежные, припухшие веки, и в маленьких щёлочках отец впервые увидел глаза своего сына. Герман трепетно, тихо прошептал «Привет» и почти задохнулся от щемящего счастья: в мире – Его ребёнок! И вот теперь он мчался, разрывая молочный туман чёрной тяжестью летящего джипа, чтобы найти – обязательно найти! – в этом равнодушном мире ту единственную точку, где был его ребёнок… Пока ещё был…
Сталкер: Спасибо.Замечательно.Талантливо.Пронзительно. Sinе Сеra. Действительно, каждая порка - это капля любви, которая уходит вместе со слезами ребёнка. И никогда уже не может быть, как раньше.
irra: Сталкер, спасибо! А что это такое у Вас во второй строчке написано? Как это переводится? Опять Вы интеллектом забиваете! Кстати, сами-то когда что-нибудь ещё напишете? Я обитаю только на литературной ветке форма, а новенькое здесь появляется оооочень редко! Да и не всё я могу читать. Хоть бы конкурсы какие-нибудь администраторы устраивали, что ли.
Сталкер: Sine Cera - это крылатое латинское выражение, дословно переводящееся "без воска". В эпоху средневековья скульпторы, творя свои шедевры, маленькие огрехи в мраморе - трещинки, ямки - заделывали воском. " Без воска" - значит - без изъянов, честно, искренне. Да я же только после Вас выкинул новое. Путь туда. Небольшая миниатюра. Вдруг вспомнил поездку в Чернобыль и Припять и навеяло написать. Прямо на клавиатуре телефона, пока стоял в ожидании.
Мирина: Берущий за душу рассказ! Как же важно верить, любить и прощать. Всегда. Спасибо автору.
irra: Мирина, я давно хотела сказать Вам: какие у Вас светлые комментарии!
lames: Хорошо, характеры есть, ситуация вполне реалистична, эмоции на месте. но... динамика и детализация - два кита, на которых держится хорошая проза. У Вас, уважаемый автор, текст откровенно кренится в сторону второго. Вы слишком увлеклись описанием, динамики мало, скучновато читать.
Сталкер: lames, не всегда динамика нужна вообще. В хокку, например ее совсем нет. А написать то как сложно хотя бы что то похожее на хокку. Но ведь шедевры же общепризнанные... На мой взгляд, здесь как раз более важна эмоциональная составляющая, которую Автор прописал прекрасно. Ну лично мне это ближе, чем динамика... На мой взгляд, динамика уместна, как говоривал старина Мюллер, в донесениях агентов: "Он пошёл, она сказала". А такой сложное эмоциональное потрясение для ребёнка, как порка, когда сознание переворачивается, особенно, если это происходит впервые в осознанном возрасте, это гамма чувств, мыслей и перевернутый мир. Вот - мир перевернулся, это случилось. Вот и вся динамика. Остальное - чувственное. Осознание себя и выпоровшего родителя в перевёрнутом мире. Ну по крайнем мере, у эмоционалов так... Так кричит фазан, Будто это он открыл Первую звезду. Нынче - как вчера... Над убогой хижиной Стелется туман. Я прилег в тени, За меня толчет мой рис Горный ручеек. Вот где тут динамика? А Кобаяси Исса гением считается.
lames: Сталкер спасибо за ваше мнение, но у меня иное. Пускаться в рассуждения о жанровых различиях считаю неуместным.
tim: Рассказ замечательный. Просто супер! ...По-моему, лучше и не бывает.
magistr: Рассказ цепляет, однозначно. Но вот я одного понять не могу, какого черта из порки, из ОБЫЧНОЙ РЯДОВОЙ порки, пусть даже несправедливой, делать трагедию. Почему никто не пишет рассказы про то, как обидно, когда несправедливо лишили компа, телика, да еще и гулять не пускают!? Да потому что конфликт, непонимание между отцом и сыном возникло не вдруг, не после порки, а был давно. Недолюбливание отца сыном. Недопонимание, недовольство сыном со стороны отца... Вот вся эта фигня и привела к тому что тлеющий уголек разлада в семье вспыхнул. А порка всего лишь катализатор. Хотя мог быть и телевизор...
Львовна: Магистр, потому что лишение компа не унижает человеческое достоинство. Вне всякого сомнения,есть люди (и дети в том числе), кто такими "мелочами", как это самое достоинство не заморачивается,или имеет о нем смутные представления, — этим,конечно,с компом тяжелее расстаться.
irra: Дело не в "недолюбливании", а в формах выражения любви. Сложно найти родителя, который не любит своего ребёнка, это уже патология какая-то, но вот родителей, считающих, что порка - это метод воспитания и выражения любви, здесь половина форума. Когда человек чем-то часто занимается, то у него к этому меняется отношение: для хирурга рядовым становится разрез скальпелем, для балерины - фуэтэ, для космонавта - выход в открытый космос. Но для всех других и скальпель, и фуэтэ - вещи "нерядовые". Только для родителя, который использует ТН как систему на протяжении всего детства и отрочества ребенка, а не краткого и действительно сложного периода подросткового возраста (это примерно четыре года), порка - понятие "рядовое". Я не морализатор, я не против порки вообще, иногда она как наказание нужна. Но не называйте это воспитанием и не называйте это формой любви!
Митрил: Львовна , достоинство человека унижают две вещи - трусость и предательство. Все остальное культурные условности. Достоинство самурая можно было задеть, не так посмотрев на него. А кто-то из-за несчастной первой любви вены режет. Такая хрупкость и ранимость это не достоинства человека, а его недостатки. У героя не умерла мама, он не стал инвалидом. Его просто выпороли. И все.
magistr: ХА!!! Ладно, согласен, лишение компа не унижает. А ситуация когда тебе запретили гулять этак месяцок. Друзья зовут гулять, а ты в ответ " не пойду, я наказан". Да трындец как такая ситуация унижает. Гораздо больше чем порка, про которую кроме тебя и отца никто и не узнает никогда. Детей любить надо. Знать чем они живут, чем дышат, а еще лучше жить и дышать в униссон со своими детьми. Тогда не будет ни обид, ни тараканов, ни закидонов, ни уходов из дома. Но это работа! Адская, трудная работа для души. Гораздо проще и приятнее взять бутылку пива и сесть смотреть футбол, а не лезть в душу пацану, пытаясь понять почему он взял деньги без спросу. А потом просто выпороть" для порядку".
Митрил: magistr , лишение компа ещё как унижает. Друзья зовут погамать, а ты в ответ, "я наказан, не могу". Смешно, но я думаю, что многие современные дети между лишением гаджетов на неделю и умеренной поркой ремнем, выбрали бы порку.
irra: Львовна пишет: Вне всякого сомнения,есть люди (и дети в том числе), кто такими "мелочами", как это самое достоинство не заморачивается Верно! В некоторых рассказах дети просто обожают порющих их родителей - иногда непосредственно во время процесса! А иногда после порки делают глубокомысленные выводы: "Вот ведь как правильно-то со мной поступили, виноват я виноват, пойду ещё и прощения просить". То есть авторы этих рассказов своё мышление переносят на детей, а поскольку они авторы и всё в рассказе в их власти, то и дети думают и говорят то, что должны думать и говорить "правильные" дети.
irra: Митрил пишет: Смешно, но я думаю, что многие современные дети между лишением гаджетов на неделю и умеренной поркой ремнем, выбрали бы порку. Вот-вот. Пример проявления "специфического" мышления! А Вы многих современных детей знаете, чтобы так утверждать?
magistr: хыы)) Все гаджеты отобрать -это еще умудрится надо)) Ладно комп, планштки, телевизоры- это собрать можно и обезвредить. А как с телефоном быть?? Держать запасной моторолла С150))) без доступа в инет))) Не знаю как у других, но у меня все эти наивные альтернативные наказания не действовали. Но моя семья, сами понимаете, не показатель. Четверо одновозрастных парней- явление не частое. Им и без прогулок и гаджетов не скучно было.
Митрил: irra пишет: Вот-вот. Пример проявления "специфического" мышления! А Вы многих современных детей знаете, чтобы так утверждать?Человек десять наберётся. Половина с гаджетами не расстается, постоянно в них сидят. Да и сам я не так далеко ушел от современных детей, чтобы картины не видеть. Магистр, некоторые так и делают, дают кнопочный телефон вместо новенького смартфона в качестве наказания. Меня самого даже так наказывали (я правда бунтовал и кнопочный телефон принципиально не носил)
magistr: irra пишет: В некоторых рассказах дети просто обожают порющих их родителей - иногда непосредственно во время процесса! А иногда после порки делают глубокомысленные выводы: "Вот ведь как правильно-то со мной поступили, виноват я виноват, пойду ещё и прощения просить". Ирина! Ну что далеко ходить... про себя скажу. Чего только мой родитель не наслушался от меня в свое время. Я его искренне ненавидел в такие моменты. Когда стал постарше просто психовал, считая что я взрослый и пороть меня отец не имеет права. И дрался и сопротивлялся. Но если бы тогда он махнул на мои выходки рукой, пошел бы на поводу моих доводов, заморочек про достоинство)), то ничего хорошего из этого бы не вышло. Увы, есть куча примеров, куда приводит расгиздяйство родителей и безаказанность. Но он все же смог вложить в мою голову что есть хорошо и как отличить от того что плохо, хотя я и сильно противился этому. Отношения с отцом никогда не были сопливо - сладкими. Отец всегда был авторитетом, недосягаемой величиной, достойным уважения. И всегда, с первого до последнего дня, был другом. Он научил думать, мыслить, РАЗГОВАРИВАТЬ. Я никогда особо не обижался на то, что меня лупили, возможно потому что пороли практически всех. Но понимание того, ЧТО сделал для меня отец, пришло гораздо позже, когда появились проблемы со здоровьем, когда пригодилось хорошее образование, когда сам столкнулся с необходимостью наказывать. Молодость она жестокая и не очень умная пора. Понимание жизни приходит с годами. А с пониманием и благодарность. А родителей обожал я всегда. Не потому что я как - то глубокомысленно рассуждал, а просто потому что они родители. Этому и детей своих учил. Даже если и родитель непутевый пьяница- все равно он родитель подаривший тебе жизнь. Вот и выходит... Лекарство хоть и горькое, но глотать его необходимо.
полная версия страницы