Форум » Рассказы, написанные посетителями нашего форума и авторами интернет-ресурсов. » Ну, пожалуйста, поверь мне! » Ответить
Ну, пожалуйста, поверь мне!
irra: Хочу предупредить: рассказ тяжёлый и абсолютно нетематический, но он не мог остаться ненаписанным, поскольку завершает трилогию о Хрупкости. Любые совпадения случайны. ………………………………………………………………………………………………… Мягкий графит легко скользил по гладкому листу, и, как всегда, магия линий в штриховке завораживала Максима. Карандаш в его тонких пальцах словно улавливал настроение, и учебный рисунок, заданный в художественной школе, наполнялся неповторимым смыслом. Внезапно дверь открылась – и вошёл отец, сразу заполнив своей крупной фигурой маленькую комнату на мансарде. Максим вздрогнул от неожиданности и вскочил, неловко зацепив край листа и разорвав его до половины. Потемневшими от страха глазами мальчик смотрел на отца, пытаясь вспомнить все детали прошедшего дня, в котором, видимо, было что-то, за что сейчас он будет наказан: отец всегда поднимался в его комнату только для этого. Последний раз – полгода назад. Тогда Максиму исполнилось тринадцать, и он перешёл в другой – уже почти взрослый, с выездными выставками, обязательным использованием профессиональных материалов – класс художественной школы. Отец не одобрял такое увлечение, считая, что мальчику больше подходит спорт или техника, однако не препятствовал. Когда Максим впервые вместе с мастером и ребятами из школы попал в художественный салон, он словно увидел бесконечные миры, которые можно создать этим разнообразием красок, грунтовок, графитовых карандашей. Как он проклинал потом тот миг, когда решился взять у отца деньги и, в одиночку съездив в центр города, купил две коробки пастели. «Не в деньгах дело, – говорил отец, сидя на стуле в этой мансардной комнате, – это кража, сын. Ты мог попросить – разве б я тебе отказал? Это обман: ты взял тайком. Это нарушение запрета: ты не должен один выезжать из посёлка». Максим чувствовал себя преступником, не знал, куда спрятать газа от полыхающего красным стыда. До мельчайших подробностей он помнил, как отдавал дрожащими руками сдачу, расстёгивал джинсы, спуская их вместе с трусами до колен, помнил каждую секунду самой строгой в его жизни порки. Он долго терпел, потом кричал, плакал, но впервые ни о чём не просил. Вообще-то отец наказывал Максима ремнём не так уж часто – и всегда за дело. Самая первая порка была в четыре года, когда малыш устроил истерику в магазине игрушек. Потом, сидя в детском кресле автомобиля, Максим уже не ревел, а только всхлипывал, чувствуя какую-то неуловимую перемену в отце. Дома он был раздет снизу, уложен на кровать и выпорот. Те давние десять стежков отцовским ремнём были несильными, но Максим сразу заплакал, заколотил ногами, попытался вырваться, но отец, крепко и одновременно мягко придерживая мальчика за спину, неумолимо наносил удары по быстро краснеющей ребячьей коже. После порки он молча вышел из комнаты, а Максим ещё долго не мог подавить глубокие судорожные всхлипы. Уже успокоившись, мальчик слышал доносившиеся с первого этажа голоса родителей, потом в комнату вошла мама – её глаза были красные и вспухшие, – укрыла Максима одеялом, напоила чем-то тёплым и сладким. Позже, когда он почти засыпал, в комнату вошёл отец, сел рядом и взял в свою большую руку маленькую горячую ладошку сына. Максим повернулся к нему и, блестя глазами, в которых лишь недавно высохли слёзы, тихо спросил: – Папа, ты меня любишь? – Конечно, малыш, я тебя очень люблю! – А почему тогда бьёшь? – Я не бью, – голос отца слегка дрогнул, – я тебя наказал, потому что ты плохо себя вёл. С того раза перед каждой поркой отец немногословно, но весомо объяснял, в чём провинился Максим и почему он должен быть наказан. Спрашивал: «Ты согласен?» И только после тихого «да» приказывал спускать штаны и ложиться на кровать. За все годы Максим так и не смог привыкнуть к боли, каждый раз, раздеваясь, чувствовал мелкую дрожь, весь сжимался в ожидании первого удара, уже получая ремня, не мог долго терпеть, плакал и умолял простить. Иногда после строгой порки мокрой была не только подушка, но и простыня. Максим принял как данность, что любовь отца проявляется и так – в спокойных, весомых словах, коротких приказах и боли, сильной, жгучей, постепенно и неотвратимо заполняющей всё тело. Но всё же после той самой первой порки что-то изменилось в его отношении к отцу: Максим не мог, например, как прежде, увидев отца ещё издали, броситься к нему, обвить руками его шею и тесно-тесно прижаться к его тёплой и слегка колкой щеке. Подбегал, смотрел в глаза, когда отец, улыбаясь, приседал, чтобы оказаться на одном уровне с Максимом, – и не мог обнять! Отец перестал быть Другом. Был Защитником, Воспитателем, Помощником, но не Другом. А ещё – он навсегда перестал быть оранжевым. Максим с раннего детства умел видеть людей, животных и даже пространство в цвете – сияюще-оранжевом, грустно-синем, нежно-зелёном. Всегда оранжевой была Булька – рыжая помесь сардельки с табуреткой, которую мама с Максимом взяли в собачьем приюте. Оранжевым заполнялось пространство комнаты, когда карандаш в руках Максима послушно проявлял видимое внутренним взором. Мама тоже часто была оранжевой, но её грусть отсвечивала зелёным. Отец виделся через насыщенно-синий, а во время наказаний – фиолетовый. Красным был его ремень, особенно тогда, когда после порки отец неспешно заправлял его в брюки. Во время строгого наказания ремень просто полыхал огненно-алым, и всё пространство комнаты ещё долго пульсировало красным цветом боли. …………………………………………………………………………………………………. Герман был уверен, что он всё в своей жизни контролирует, подчиняя ещё в юности выстроенному плану. Перфекционист по натуре, он во всём стремился к порядку и совершенству: закончил с красным дипломом университет, организовал небольшой, но стабильный бизнес. К тридцати годам добавил к своим качествам жёсткость, бескомпромиссность, быстроту принятия решений. Вот только создать семью долго не получалось: ни в одной из бывших в его жизни женщин он не видел свою жену. Когда Таня, придя на собеседование, впервые появилась в его офисе, он, поражённый тёплым, мягким светом её глаз, поймал себя на мысли: «Какая светлая девочка!» Она была совсем юной – на десять лет младше Германа – студенткой, приехавшей в большой город из далёкой деревни. После свадьбы Герман убедил Таню оставить учёбу и полностью уйти в семью, тем более что вскоре родился сын. Подрастая, Максим всё больше становился похожим на Таню, невысокую голубоглазую блондинку, но если в ней хрупкость и мягкость безмерно нравились Герману, то в Максиме – будущем мужчине – иногда раздражали. Это была первая нестыковка с правильностью подчинённой разуму жизни Германа. Второй оказалась реакция Тани на предложенные Германом методы воспитания сына. «Мы должны быть едины в этом вопросе… Строгость ведёт к успешности… Необходимо корректировать поведение… Порка как исключительная мера воздействия вполне приемлема… Наказание не отменяет любви… Меня отец тоже так воспитывал, у меня нет на него обиды…» На все разумные доводы Германа Таня отвечала молчанием, в котором чувствовалось несогласие, - и это было первым противодействием, исходившим от неё. Герман, как всегда, сумел настоять, но всё же каждый раз, поднимаясь к Максиму для наказания, закрывал на задвижку дверь его комнаты. …………………………………………………………………………………………………. Отец закрыл дверь и, подойдя вплотную к Максиму, сел на стул. «Ты опять сделал это?» – спокойно спросил он, глядя в глаза мальчику. Ноги Максима сразу стали ватными, дыхание участилось, а голос вдруг охрип: «Что я сделал?» Отец говорил о пропавших деньгах, о том, что с первого раза Максим, видимо, не понял, что такое обман и кража, и придётся объяснить ему более сурово. Потом – о чём-то спрашивал. Во время таких «предпорочных» разговоров Максим всеми силами пытался справиться с напряжением и чётко отвечать на все вопросы – даже риторические. Но сейчас спазмы страха и ещё какого-то столь же сильного чувства перехватили голосовые связки, и он молчал, глядя расширенными глазами на отца. После краткого и окончательного «ты будешь строго наказан» отчаяние от несправедливости совершающегося, сковавшее Максима, вдруг прорвалось – бурно, через торопливые слова отрицания, а потом через крик: «Папочка, я не брал! Ну, поверь мне, я не брал! Поверь – пожалуйста!» Но отец не верил, и Максим не видел возможности пробиться через глухоту этого неверия, а отчаяние всё клокотало в груди и вырывалось плачем. Максим бросился в угол и, опустившись на пол, вжался в стену, обхватил тонкими руками колени, словно пытаясь занять как можно меньше места в пространстве комнаты. Фигура отца, отсвечивая фиолетовым, надвигалась на него. Он был в полной его власти и мог только молить: «Ну, пожалуйста, поверь мне! Поверь! Поверь!» Максим чувствовал, что отца раздражает это сопротивление, необходимость силой укладывать его на кровать и сдёргивать вниз домашние тренировочные штаны с трусами. Он знал, что это раздражение отзовётся большей силой ударов, но ничего не мог с собой поделать: его затопило отчаяние, чернотой заполнявшее пространство комнаты. Боль от ударов ремня, огнём вспыхивая на поверхности кожи, тут же пробиралась в глубь мышцы, накапливалась там, разрасталась, становилась невыносимой. Каждая её волна заставляла кусать губы, сжиматься, стискивать руками края кровати, пытаться увернуться, привстать. Дыхание перехватывало, Максим судорожно, со всхлипом, взрыдом, втягивал в себя воздух. На некоторое время обжигающая лава ударов прекратилась, и Максим, пытаясь отдышаться, обернулся и полными слёз глазами посмотрел через плечо на отца: «Папочка, миленький, я не брал… Поверь, пожалуйста, ну пожалуйста…» Но отец продолжил порку, боль опять заполнила собой весь мир, и, пробиваясь сквозь неё, как сквозь вату, Максим, уже почти не осознавая себя, с плачем выкрикивал: «Поверь, пожалуйста, ну пожалуйста!» И даже через некоторое время – уже в хрипе сорванного криком голоса – можно было расслышать «поверь… поверь… поверь…» ……………………………………………………………………………………………… Максим проснулся под утро – от черноты, заполнившей комнату во время вчерашнего наказания. Чернота скопилась в углах, висела на потолке, мешала дышать. Невозможно было от неё скрыться, невыносимо в ней быть – и Максим, стараясь лишний раз не прикасаться к болезненному, в чёрно-фиолетовых синяках телу, натянул джинсы, нырнул в свитер и тихо подошёл к двери. Уже взявшись за ручку, он вернулся, отыскал папку, в которой хранил свои рисунки и, словно им тоже нечем было дышать в этой черноте, прижал их к груди. Максим весь превратился в ощущения: прохладная гладкость лестничных перил, тихо щёлкнувшие дверные замки. У входа накинул куртку, надел кроссовки. Во дворе из холодного мартовского тумана выкатилась Булька, ткнулась в ладонь кожаным носом, лизнула тёплым языком. У Максима защипало в глазах, и он ускорил шаги: холодная тяжесть щеколды ворот – и он уже на улице. Сейчас идти – быстрее, быстрее! – на конечную остановку единственного автобуса, идущего в город из их коттеджного посёлка. Первого автобуса пришлось ждать долго, Максим продрог и, крепко стискивая папку с рисунками, согревал дыханием покрасневшие руки. В такой ранний час в автобусе, идущем от одной окраины города до другой, почти никого не было, разве что на половине маршрута зашёл невысокий мужчина – серый, непрозрачный. На конечной остановке Максим вышел и, постояв в нерешительности, побрёл по обочине дороги просто потому, что нужно же было куда-то идти. И он шёл – в холодный туман, серый, прозрачный. ……………………………………………………………………………………………… Он увидел этого мальчишку сразу: худенький светловолосый кузнечик. Он знал, что тот, кто живёт в нём, любит таких. Что любит – именно таких! Он даже с досадой, с грустью подумал: «Ну что этот кузнечик делает в такой ранний час? Куда едет? Почему они встретились?» Он знал, что тот, кого он называл минотавром, обязательно проснётся в нём – и Он проснулся. Когда-то, в детстве, минотавр довольствовался бабочками, потом кошками, маленькими бродячими собаками, но год назад этого Ему оказалось мало. Ещё долго он с искренней грустью смотрел в глаза мальчишке на примотанных скотчем листках с отчаянной надписью «Помогите найти!» Теперь он знал: это минотавр не спускает с мальчишки глаз, спрятанных за бифокальными линзами, это Он дышит его лёгкими, ступает его ногами в дешёвых кроссовках, оставляя ребристые следы на холодном песке обочины. Осталось ещё немного – и они встретятся… …………………………………………………………………………………………………. Утром Герман впервые решил не заходить к наказанному Максиму: пусть прочувствует, подумает, раскается. Когда он доставал ключи из нагрудного кармана куртки, на пол, покружившись в воздухе, упала пятитысячная купюра, и он сразу вспомнил, как вчера на заправке второпях положил её вместо сумки в карман. Герман бросился в комнату сына – просить прощения, обнять, прижать к себе – и, похолодев, увидел пустую кровать со сбитым на пол одеялом. На столе, почти разорванный, лежал не законченный вчера учебный рисунок Максима: две руки – маленькая и большая, – обращённые друг к другу. Потом в Германе жил один лишь разум, заставляя делать нужные звонки, говорить уверенные слова Тане, давать чёткие указания своим сотрудникам. Таня не могла плакать, она сидела на диване и, обхватив себя руками, раскачивалась взад-вперёд, глядя перед собой сухими, воспалёнными глазами. Казалось, Герман опять всё контролировал, но было что-то, чему он просто не позволял вырваться, потому что знал: это затопит. И оно – затопило, когда, оставив Таню с вызванной им медсестрой, он впился руками в прохладный руль джипа и помчался сквозь туман по маршруту единственного отходящего от их посёлка автобуса. Его затопило отчаяние, защипавшее давно уже не испытанной теплотой слёз и задавшее бешеный ритм сердцу, которое словно выстукивало: «Я люблю тебя, малыш! Ну, пожалуйста, поверь мне! Поверь! Поверь!» Герман вдруг вспомнил, как забирал Таню из роддома, как лучились тёплым светом её глаза, как он бережно, боясь уронить или оступиться, нёс к машине маленький свёрток и уже дома, осторожно отогнув кружевной край синего одеяла, заглянул внутрь. На крошечном розовом личике разомкнулись нежные, припухшие веки, и в маленьких щёлочках отец впервые увидел глаза своего сына. Герман трепетно, тихо прошептал «Привет» и почти задохнулся от щемящего счастья: в мире – Его ребёнок! И вот теперь он мчался, разрывая молочный туман чёрной тяжестью летящего джипа, чтобы найти – обязательно найти! – в этом равнодушном мире ту единственную точку, где был его ребёнок… Пока ещё был…
irra: Ответ Шуре, Митрилу, VwV и всем, кто считает, что порка возможна без унижения, что унизить можно словами, отношением, а вот поркой - нет. Конечно, словами можно ох как унизить! Отношением – унизить. А можно и не унизить. А вот порки без унижения просто не бывает. Выпороть и не унизить невозможно, если, конечно, ребёнок не из разряда «плюнь в глаза – всё божья роса» (таких, кстати, много – с неразвитой эмоциональной сферой, грубоватыми и примитивными психическими реакциями). Порка – «правильная» или «неправильная», от «любящих родителей» или не очень любящих, сильная или умеренная, со словами или без – всё равно унижение. Это – в природе данного вида наказания: обнажение части тела, обнажение которой табуировано в человеческой культуре (пусть даже и перед папой-мамой), поза подчинения (пусть даже лёжа, то есть спокойно-классическая). Но главное – законы боли, по которым начинает жить тело. И здесь разрешите, tim, я процитирую Ваши слова с другой ветки форума, поскольку точнее просто не скажешь: «Обычный ремень очень быстро превращает тебя в вопящее, извивающееся ничтожество… Просто с ума сводящая боль! После пяти-шести ремней забываешь и про стыд, и о том, что соседи могут услышать и догадаться, что тебя наказывают, и про причину наказания». Ещё один пример можно найти в одной из тем magistrа: «Выпороть надо, - почти шепотом произнес Арсений… - Только не розгой, папа,- взмолился он… Парень послушно подставил попу под наказание… Арсений извивался и орал до хрипоты… Парень извивался и рыдал». Заставить семнадцатилетнего парня умолять, обнажаться, извиваться и «рыдать», лёжа на диване в позе подчинения, – это не унижение? Тогда что же вы считаете унижением?
Сталкер: tim, это Вы обо мне? Никакой фантазер бы не стал говорить о порках с лужами под собой, блевотой после этого и валянием на полу. И заиканием после. И, ладно, что уж говорить, травматическом геморроем после этого . Представьте теперь все прелести... Я уже все равно на другой ветке об этом сказал... Чего уж.. Все равно прочтут... Такого романтический непоротый фантазер не скажет.. Который порку считает за что красивое..
tim: Львовна пишет: Страх и любовь,действительно,противоположные категории. Невозможно любить кого-то и одновременно бояться. Да, возможно, Львовна! Ну, вот… возможно! Сложное существо человек… понимаете? Львовна пишет: …(Я бы привела примеры,да,боюсь,вы опять осерчаете)) ...Хорошо; только не трогайте Лермонтова, Гайдна, Станислава Лема и Pink Floyd; остальное - как хотите )
tim: irra пишет: без унижения, что унизить можно словами, отношением, а вот поркой - нет. Конечно, словами можно ох как унизить! Отношением – унизить. А можно и не унизить. А вот порки без унижения просто не бывает Знаете, irra, вы, логически, всё говорите, вроде бы, правильно и возразить вам очень трудно; но не потому, что вы правы, а потому, что эта сфера человеческих отношений, просто-напросто, лежит вне логики. Вас, как я понимаю, саму в детстве не пороли; вы об этом узнали из книг, фильмов, статей, может быть. Но вы можете прочитать во многих книгах о том, что такое любовь; однако, если вы этого не испытали, вы ничего не поймёте - и штука в том, что обьяснить вам нет никакой возможности, потому что есть вещи, для которых объяснения, вообще, по всей видимости, не существует.
Митрил: Сталкер, вы удивитесь, но люди могут фантазировать о совершенно разных вещах. Хотя в большинстве случаев фантазии шаблонны, и рвоты, луж и геморроя там нет. Лично я ни в коем случае не считаю вас выдумщиком. irra, на самом деле я согласен, что в наших реалиях выпороть без унижения нельзя. Раньше да, к таким вещам относились намного проще. Но сейчас отношение другое, тем более, если говорить о современных либерально настроенных подростках. Но в чем-то это даже хорошо. Нет нужды избивать так, как били Сталкера. Умеренная порка за что-то серьезное уже будет достаточной, чтобы повторения не захотелось. Не только из-за боли, но и из-за унижения и беспомощности.
VwV: irra, во-первых дайте по возможности более точное определение понятия "унижение", а то, похоже, Вы тут о чем-то своем говорите, а мы и не понимаем. Во-вторых, вы снова скатились на описание средневековых пыток, как и tim, который даже не верит, что можно шлепать и не особо больно. Митрил пишет: VwV, даже в вашем примере, с "Томом Сойером" можно видеть, что подобная порка не работает. Кстати, интересный момент. Когда Том берет вину Бекки за порванный учебник на себя он получает сразу две порки, причем вторая из них считается им лично и автором весьма жестокой. Но после этого он идёт гулять с Бекки, а не идёт домой отлёживаться. Понятно, что это худлит, но Марк Твен описывал жизнь вокруг, в том числе, наверняка и личный опыт. Сравните, с тем как пороли в России. А как пороли в России? С чем надо сравнивать? Я думаю, по разному пороли. И когда смотрю на фотографии детей из благородных семей в матросских костюмчиках, улыбающихся и вовсе не забитых, понимаю, что пороли их еще бережнее, чем Марктвеновского Тома. И откуда вы взяли, что порка тети Полли не работала? Работала и еще как! Для Вас "работает" это ломает психику, полностью подчиняет своей воле, заставляет делать то, чего хотят родители и не хочет он сам. И не в данный момент, а принципиально. Мальчик хочет рисовать, а вы заставляете его играть на скрипке. Или мальчик влюбился и любовь взаимна, а вы поркой хотите заставить его сидеть дома и не встречаться с девочкой. Правильно, не получится, если до легкого порозовения! И очень хорошо, что не получится! Ты сначала определи, что ребенка интересует. Подогрей его интерес. Похвали за правильные намерения и хорошее начало. А уже потом, когда он столкнется с трудностями и начнет лениться, можно и постегать за лень. Помогая ему заставить себя дальше двигаться в им самим выбранном направлении. Или заставить соответствовать необходимому уровню общей культуры, который он же сам, на примере родителей, считает для себя образцовым. И вот тут метод тети Полли великолепно сработает. Он выдуман? А разве не выдуманы те описания российских порок, на которые вы ориентируетесь? Да любой русский писатель или явный психопат (а нормального читать не интересно), либо, еще того хлеще, революционер, которому надо заклеймить существующие порядки. А факт в том, что было выращено сверхобразованное (по меркам своих дедушек) поколение. Прекрасных интеллигентных людей в большинстве своем. Но большинство из них перебили и читать мы стали горевестников революции, которых да - воспитывали далеко не лучшим образом, иначе бы такими уродами не стали. Так вот не воспитаешь нормального высокообразованного человека, если будешь бить смертным боем. Потому я и думаю, что описание Твена кудда более реалистично, чем русских писателей. Думаю так еще и потому, что у Твена описана рутинная каждодневная воспитательная практика. А у наших вечно какой-то единичный случай, истерика, надрыв, самокопание и вообще все на грани шизофрении. А не принято у нас в классической литературе обычную жизнь описывать. Не интересно это. Но живут то люди обычной жизнью!
Митрил: VwV, и в благородных семьях детей тоже могли крепко сечь. Можно вспомнить, что Тургеневу и его братьям от матери доставалось ого-го. Сологуба тоже пороли. Из императоров, если не путаю, Николая Первого секли. Многих берегли, да. Но основную массу населения кто составлял? Крестьяне. А уж там никто не церемонился, легко могли и взрослого высечь. Остальное не хочу комментировать. Фантастику пишете, а про революцию это уже политика.
VwV: Стоп-стоп-стоп. Тургенев, Сологуб и даже Николай первый явные исключения, экстремальные варианты даже по тем временам. Эти наказания как раз и описываются как выходящие из ряда вон. А вот о стоящих в ряду мы ничего не знаем, так как они рутина, известны всем и не стоят описания. У Чехова же, не смотря на то, что его самого так же пороли слишком, порка рутинная процедура. И нет сомнений в том, что очень многих наказывали очень умеренно. Прибавьте к этому совершенно иное отношение к боли вообще, лечение зубов, например, было далеко не столь безболезненно, как сейчас. Люди привыкали к боли с детства и далеко не благодаря одним лишь поркам.
Сталкер: Извините, что вмешиваюсь, Алёшу Пешкова тоже секли. И он своего сына. До такой степени "любви" и почитатания, что престарелый Алеша невестку пользовал. А сынок молчал. Так "любил и почитал отца".. Что и сказать ничего не мог. .
tim: VwV пишет: Во-вторых, вы снова скатились на описание средневековых пыток, как и tim, который даже не верит, что можно шлепать и не особо больно. Да; не верит этот tim - ну что ты с ним поделаешь?! Наверное, потому что прошёл через это в своё время и уж ему-то лапши не навешашь...
Львовна: WwW, вот как раз судя по тому,как часто тетя Полли применила свой метод, она занималась сизифовым трудом)так,на минуточку) …Все,что не вписывается в вашу благостную идиллию душевных порок,вы называете экстримом и исключением из правил. А идиллия у вас нарисовалась из созерцания хорошеньких мальчиков в матросских костюмчиках на старых фото. (А потом пришли плохие революционеры и капец идиллии…)) Ой,боже мой…
Шура: Сталкер, где написано, что Пешков порол своего сына? Мне интересно почитать)
VwV: Сталкер пишет: Извините, что вмешиваюсь, Алёшу Пешкова тоже секли. И он своего сына. До такой степени "любви" и почитатания, что престарелый Алеша невестку пользовал. А сынок молчал. Так "любил и почитал отца".. Что и сказать ничего не мог. . Во-первых, Алеша Пешков фантазер каких мало. Не могли его так сечь, он бы ни то что писать, говорить бы не заикаясь не мог. Во-вторых, Горький выполнял социальный заказ: как мог клеймил старорежимный мир. Так что веры Алеше Пешкову, извините, никакой. tim пишет: Да; не верит этот tim - ну что ты с ним поделаешь?! Наверное, потому что прошёл через это в своё время и уж ему-то лапши не навешашь... Значит через то, что прошли лично вы, должны пройти и все остальные. И если ваша мама не дружила с головой, то и любая другая, взяв в руку ремень, мгновенно мозг себе удаляет. Представьте себе, люди разные. Есть даже такие, кто, регулярно получая ремня, жалуется не на ремень, а на то, что мама холодный душ заставляет принимать. Просто для здоровья, а не в наказание. Львовна пишет: WwW, вот как раз судя по тому,как часто тетя Полли применила свой метод, она занималась сизифовым трудом)так,на минуточку) Да неужели?! А уроки Том делал? А в школу ходил? Не каждый день прогуливал? По вашему, от горячей любви ка наукам? Или не сизифов труд с вашей точки зрения это раз выпорол и на всю жизнь от лени избавил? Извините, так не бывает. Работает не жесткость наказания, а его неизбежность. Так что тетя Полли рулит, как современным родителям и не снилось. Львовна пишет: …Все,что не вписывается в вашу благостную идиллию душевных порок,вы называете экстримом и исключением из правил. А идиллия у вас нарисовалась из созерцания хорошеньких мальчиков в матросских костюмчиках на старых фото. (А потом пришли плохие революционеры и капец идиллии…)) Ой,боже мой… А че? Не пришли, да? Гимназисток не насиловали? Родителей гимназистов не расстреливали? Ну, видимо, чтобы от жестоких наказаний детей избавить. Смотрите правде в глаза, это было и от этого никуда не денешься. Мы все изуродованы двумя мировыми войнами и столетним правлением сначала красной сволочи, а потом их мажорных детушек, у которых выкупили, а не вырвали с кровью (как следовало) свою свободу, которую сейчас снова теряем. И Запад, если не через коммунизм, то через эти войны тоже прошел. И добрее люди не стали, уж будьте уверены.
Митрил: VwV пишет: Во-первых, Алеша Пешков фантазер каких мало. Не могли его так сечь, он бы ни то что писать, говорить бы не заикаясь не мог. Во-вторых, Горький выполнял социальный заказ: как мог клеймил старорежимный мир. Так что веры Алеше Пешкову, извините, никакойМаксим Горький настолько велик, что выполнял социальный заказ по клеймению режима в 1914 году за 3 года до революции? И почему он должен был начать заикаться?
Сталкер: Митрил, у меня после порок случалось иногда ситуативное заикание. Если за двойку было. С пацанами говорю нормально, а перед учителями заикаться начинаю. Через пару недель само проходило. Один раз заикался перед папашкой, так он дополнительно выпорол. Посчитал, что я его кривляю. Это я к тому, что после порки заикаться вполне возможно. А Алеша Пешков... Так ведь веяния уже были. Революция пятого года уже произошла. Режим уже шатался. Первая Мировая началась. Алеша вовремя понял, в какую партию нужно вступать. И клеймил потому. Членские взносы, так сказать... И задел на будущее...
Шура: irra пишет: Ответ Шуре, Митрилу, VwV и всем, кто считает, что порка возможна без унижения, что унизить можно словами, отношением, а вот поркой - нет. Конечно, словами можно ох как унизить! Отношением – унизить. А можно и не унизить. А вот порки без унижения просто не бывает. Выпороть и не унизить невозможно Я продолжаю утверждать, что унижает не форма, а содержание. Были времена у некоторых народов, когда унижением считали осмотр женщины врачом - мужчиной, пусть лучше женщина умрет от родов, чем роды ее будет принимать мужчина! Сейчас такое мнение считается дикостью. Хотя, многие вспоминают, как много унижений приходилось испытывать женщинам в советских роддомах от медработников обоих полов. И да, усиливается чувство униженности от того, что человек во время родов обнажен, без обнажения те же самые словесные унижения воспринималась бы проще. Формы наказаний бывают разные. Всякое наказание вызывает у наказуемого дискомфорт, поэтому воспитатель должен быть мудрым и не должен при наказании унижать. Мне приходилось общаться с людьми, которых не унижала порка, и сами эти люди не стремятся в общении кого-то унизить. И также приходилось общаться с людьми, которых не пороли, но троллинг и как бы " шутливое унижение" собеседника явлется для них нормой общения. Я не могу выделить, какой именно фактор в воспитании этих людей был решающим (может, кто-то любил огурцы, а кто-то нет))), но не считаю всех поротых , не видящих в порке большей беды, извращенцами со стокгольмским синдромом.
Львовна: Шура, да почему же "были времена у народов"; они и сейчас есть — в исламских странах. Но там чувство стыда основано на религиозном табуировании, а не на светской этике и морали. И почему это только "в советское время" и только в роддомах! — И сейчас в полный рост. Потому что у нас традиционно отсутствует культура уважения к личности, уважения к личному пространству. В просторечии это называется хамство. И то,что один хамством не считает, ему и в голову не приходит заморачиваться, то другому — ну,просто нож вострый. В советское время ещё любимой фразой "педагогов"была "Я - последняя буква в алфавите!" — т.е.никто ты и звать тя никак, твой номер 16 и т.д., и т.п. И подавляющему большинству, как детей,так и их родителей, это унижением не казалось. Есть такой фильм "Сукины дети" (вот как раз про отстаивание этого самого человеческого достоинства посреди тотального унижения), там звучит замечательная фраза:"Счастлив тот,кто не осознает степени своего ничтожества." Вот уж не поспоришь. Если ребенку с пеленок вдалбливать,что он собственность родителей,а не самостоятельная (самостоятельная — в смысле отдельно взятая) личность, то чему ж удивляться,что такие не считают унижением,что "мудрые родители",исходя из своих представлений о правильном,могут распоряжаться их телом,как им вздумается,высокопарно называя это наказанием из благих побуждений. Вы очень часто произносите слово "мудрый". Звучит,конечно,весомо. Но критерии мудрости у всякого свои. На мой взгляд эти ваши мудрые без всяких натяжек под определение самодуров подходят. …Да,конечно: у кого-то этот синдром есть потом,у кого — нет. Все правильно. Но когда родитель (о,печется о здравии чада!)берется за ремень,чтоб чадо не вздумало,скажем,по деревьям лазить (опасно! — расшибется,руку-ногу сломает), — и рискует при этом сломать ему психику… — Простите,но,по-моему,это не мудрость, а по меньшей мере,идиотизм. И,следуя вашей же логике,надо проявить "мудрость",и пороть родителя. Не унижая,понимаешь,его достоинства, объясняя, что порка ребёнка может привести к самым негативным последствиям.
irra: Здесь вот VwV представил концепцию «душевной порки» любящим родителем: мягким ремнём, до лёгкого порозовения, с любовью, правда, чтобы воспитательный эффект всё же был, можно «стегать продолжительно». Прямо «картина маслом». Чтобы обнаружить нелепость этой концепции, предлагаю взглянуть на неё с другой стороны. Итак, одноактная пьеса «Душевное повешение». VwV и Митрилу посвящается. Действующие лица: палач, казнимый. Палач: Ну что, милачок, давай-ка будем вешаться – набедокурил, виноват, значит, поди-ка сам на скамейку и голову в верёвку тоже сам продевай. Казнимый: Да, да, конечно, я быстренько. Вот не можете ж вы не вешать, душка вы этакой! Палач: У меня всё душевно: верёвка мягкая, натягиваться будет продолжительно, до лёгкого порозовения странгуляционной борозды. А всё потому, что люблю я тебя до невозможности. Казнимый в экстазе ответного чувства бросается в объятия палачу. Палач, помня долг «любящего палача», нежно убирает скамейку из-под ног казнимого. Занавес.
tim: Львовна пишет: И,следуя вашей же логике,надо проявить "мудрость",и пороть родителя. Хотите попробовать? )
tim: irra пишет: У меня всё душевно: верёвка мягкая, натягиваться будет продолжительно, до лёгкого порозовения странгуляционной борозды. А всё потому, что люблю я тебя до невозможности. Супер )
полная версия страницы