Форум » Рассказы, написанные посетителями нашего форума и авторами интернет-ресурсов. » Ну, пожалуйста, поверь мне! » Ответить
Ну, пожалуйста, поверь мне!
irra: Хочу предупредить: рассказ тяжёлый и абсолютно нетематический, но он не мог остаться ненаписанным, поскольку завершает трилогию о Хрупкости. Любые совпадения случайны. ………………………………………………………………………………………………… Мягкий графит легко скользил по гладкому листу, и, как всегда, магия линий в штриховке завораживала Максима. Карандаш в его тонких пальцах словно улавливал настроение, и учебный рисунок, заданный в художественной школе, наполнялся неповторимым смыслом. Внезапно дверь открылась – и вошёл отец, сразу заполнив своей крупной фигурой маленькую комнату на мансарде. Максим вздрогнул от неожиданности и вскочил, неловко зацепив край листа и разорвав его до половины. Потемневшими от страха глазами мальчик смотрел на отца, пытаясь вспомнить все детали прошедшего дня, в котором, видимо, было что-то, за что сейчас он будет наказан: отец всегда поднимался в его комнату только для этого. Последний раз – полгода назад. Тогда Максиму исполнилось тринадцать, и он перешёл в другой – уже почти взрослый, с выездными выставками, обязательным использованием профессиональных материалов – класс художественной школы. Отец не одобрял такое увлечение, считая, что мальчику больше подходит спорт или техника, однако не препятствовал. Когда Максим впервые вместе с мастером и ребятами из школы попал в художественный салон, он словно увидел бесконечные миры, которые можно создать этим разнообразием красок, грунтовок, графитовых карандашей. Как он проклинал потом тот миг, когда решился взять у отца деньги и, в одиночку съездив в центр города, купил две коробки пастели. «Не в деньгах дело, – говорил отец, сидя на стуле в этой мансардной комнате, – это кража, сын. Ты мог попросить – разве б я тебе отказал? Это обман: ты взял тайком. Это нарушение запрета: ты не должен один выезжать из посёлка». Максим чувствовал себя преступником, не знал, куда спрятать газа от полыхающего красным стыда. До мельчайших подробностей он помнил, как отдавал дрожащими руками сдачу, расстёгивал джинсы, спуская их вместе с трусами до колен, помнил каждую секунду самой строгой в его жизни порки. Он долго терпел, потом кричал, плакал, но впервые ни о чём не просил. Вообще-то отец наказывал Максима ремнём не так уж часто – и всегда за дело. Самая первая порка была в четыре года, когда малыш устроил истерику в магазине игрушек. Потом, сидя в детском кресле автомобиля, Максим уже не ревел, а только всхлипывал, чувствуя какую-то неуловимую перемену в отце. Дома он был раздет снизу, уложен на кровать и выпорот. Те давние десять стежков отцовским ремнём были несильными, но Максим сразу заплакал, заколотил ногами, попытался вырваться, но отец, крепко и одновременно мягко придерживая мальчика за спину, неумолимо наносил удары по быстро краснеющей ребячьей коже. После порки он молча вышел из комнаты, а Максим ещё долго не мог подавить глубокие судорожные всхлипы. Уже успокоившись, мальчик слышал доносившиеся с первого этажа голоса родителей, потом в комнату вошла мама – её глаза были красные и вспухшие, – укрыла Максима одеялом, напоила чем-то тёплым и сладким. Позже, когда он почти засыпал, в комнату вошёл отец, сел рядом и взял в свою большую руку маленькую горячую ладошку сына. Максим повернулся к нему и, блестя глазами, в которых лишь недавно высохли слёзы, тихо спросил: – Папа, ты меня любишь? – Конечно, малыш, я тебя очень люблю! – А почему тогда бьёшь? – Я не бью, – голос отца слегка дрогнул, – я тебя наказал, потому что ты плохо себя вёл. С того раза перед каждой поркой отец немногословно, но весомо объяснял, в чём провинился Максим и почему он должен быть наказан. Спрашивал: «Ты согласен?» И только после тихого «да» приказывал спускать штаны и ложиться на кровать. За все годы Максим так и не смог привыкнуть к боли, каждый раз, раздеваясь, чувствовал мелкую дрожь, весь сжимался в ожидании первого удара, уже получая ремня, не мог долго терпеть, плакал и умолял простить. Иногда после строгой порки мокрой была не только подушка, но и простыня. Максим принял как данность, что любовь отца проявляется и так – в спокойных, весомых словах, коротких приказах и боли, сильной, жгучей, постепенно и неотвратимо заполняющей всё тело. Но всё же после той самой первой порки что-то изменилось в его отношении к отцу: Максим не мог, например, как прежде, увидев отца ещё издали, броситься к нему, обвить руками его шею и тесно-тесно прижаться к его тёплой и слегка колкой щеке. Подбегал, смотрел в глаза, когда отец, улыбаясь, приседал, чтобы оказаться на одном уровне с Максимом, – и не мог обнять! Отец перестал быть Другом. Был Защитником, Воспитателем, Помощником, но не Другом. А ещё – он навсегда перестал быть оранжевым. Максим с раннего детства умел видеть людей, животных и даже пространство в цвете – сияюще-оранжевом, грустно-синем, нежно-зелёном. Всегда оранжевой была Булька – рыжая помесь сардельки с табуреткой, которую мама с Максимом взяли в собачьем приюте. Оранжевым заполнялось пространство комнаты, когда карандаш в руках Максима послушно проявлял видимое внутренним взором. Мама тоже часто была оранжевой, но её грусть отсвечивала зелёным. Отец виделся через насыщенно-синий, а во время наказаний – фиолетовый. Красным был его ремень, особенно тогда, когда после порки отец неспешно заправлял его в брюки. Во время строгого наказания ремень просто полыхал огненно-алым, и всё пространство комнаты ещё долго пульсировало красным цветом боли. …………………………………………………………………………………………………. Герман был уверен, что он всё в своей жизни контролирует, подчиняя ещё в юности выстроенному плану. Перфекционист по натуре, он во всём стремился к порядку и совершенству: закончил с красным дипломом университет, организовал небольшой, но стабильный бизнес. К тридцати годам добавил к своим качествам жёсткость, бескомпромиссность, быстроту принятия решений. Вот только создать семью долго не получалось: ни в одной из бывших в его жизни женщин он не видел свою жену. Когда Таня, придя на собеседование, впервые появилась в его офисе, он, поражённый тёплым, мягким светом её глаз, поймал себя на мысли: «Какая светлая девочка!» Она была совсем юной – на десять лет младше Германа – студенткой, приехавшей в большой город из далёкой деревни. После свадьбы Герман убедил Таню оставить учёбу и полностью уйти в семью, тем более что вскоре родился сын. Подрастая, Максим всё больше становился похожим на Таню, невысокую голубоглазую блондинку, но если в ней хрупкость и мягкость безмерно нравились Герману, то в Максиме – будущем мужчине – иногда раздражали. Это была первая нестыковка с правильностью подчинённой разуму жизни Германа. Второй оказалась реакция Тани на предложенные Германом методы воспитания сына. «Мы должны быть едины в этом вопросе… Строгость ведёт к успешности… Необходимо корректировать поведение… Порка как исключительная мера воздействия вполне приемлема… Наказание не отменяет любви… Меня отец тоже так воспитывал, у меня нет на него обиды…» На все разумные доводы Германа Таня отвечала молчанием, в котором чувствовалось несогласие, - и это было первым противодействием, исходившим от неё. Герман, как всегда, сумел настоять, но всё же каждый раз, поднимаясь к Максиму для наказания, закрывал на задвижку дверь его комнаты. …………………………………………………………………………………………………. Отец закрыл дверь и, подойдя вплотную к Максиму, сел на стул. «Ты опять сделал это?» – спокойно спросил он, глядя в глаза мальчику. Ноги Максима сразу стали ватными, дыхание участилось, а голос вдруг охрип: «Что я сделал?» Отец говорил о пропавших деньгах, о том, что с первого раза Максим, видимо, не понял, что такое обман и кража, и придётся объяснить ему более сурово. Потом – о чём-то спрашивал. Во время таких «предпорочных» разговоров Максим всеми силами пытался справиться с напряжением и чётко отвечать на все вопросы – даже риторические. Но сейчас спазмы страха и ещё какого-то столь же сильного чувства перехватили голосовые связки, и он молчал, глядя расширенными глазами на отца. После краткого и окончательного «ты будешь строго наказан» отчаяние от несправедливости совершающегося, сковавшее Максима, вдруг прорвалось – бурно, через торопливые слова отрицания, а потом через крик: «Папочка, я не брал! Ну, поверь мне, я не брал! Поверь – пожалуйста!» Но отец не верил, и Максим не видел возможности пробиться через глухоту этого неверия, а отчаяние всё клокотало в груди и вырывалось плачем. Максим бросился в угол и, опустившись на пол, вжался в стену, обхватил тонкими руками колени, словно пытаясь занять как можно меньше места в пространстве комнаты. Фигура отца, отсвечивая фиолетовым, надвигалась на него. Он был в полной его власти и мог только молить: «Ну, пожалуйста, поверь мне! Поверь! Поверь!» Максим чувствовал, что отца раздражает это сопротивление, необходимость силой укладывать его на кровать и сдёргивать вниз домашние тренировочные штаны с трусами. Он знал, что это раздражение отзовётся большей силой ударов, но ничего не мог с собой поделать: его затопило отчаяние, чернотой заполнявшее пространство комнаты. Боль от ударов ремня, огнём вспыхивая на поверхности кожи, тут же пробиралась в глубь мышцы, накапливалась там, разрасталась, становилась невыносимой. Каждая её волна заставляла кусать губы, сжиматься, стискивать руками края кровати, пытаться увернуться, привстать. Дыхание перехватывало, Максим судорожно, со всхлипом, взрыдом, втягивал в себя воздух. На некоторое время обжигающая лава ударов прекратилась, и Максим, пытаясь отдышаться, обернулся и полными слёз глазами посмотрел через плечо на отца: «Папочка, миленький, я не брал… Поверь, пожалуйста, ну пожалуйста…» Но отец продолжил порку, боль опять заполнила собой весь мир, и, пробиваясь сквозь неё, как сквозь вату, Максим, уже почти не осознавая себя, с плачем выкрикивал: «Поверь, пожалуйста, ну пожалуйста!» И даже через некоторое время – уже в хрипе сорванного криком голоса – можно было расслышать «поверь… поверь… поверь…» ……………………………………………………………………………………………… Максим проснулся под утро – от черноты, заполнившей комнату во время вчерашнего наказания. Чернота скопилась в углах, висела на потолке, мешала дышать. Невозможно было от неё скрыться, невыносимо в ней быть – и Максим, стараясь лишний раз не прикасаться к болезненному, в чёрно-фиолетовых синяках телу, натянул джинсы, нырнул в свитер и тихо подошёл к двери. Уже взявшись за ручку, он вернулся, отыскал папку, в которой хранил свои рисунки и, словно им тоже нечем было дышать в этой черноте, прижал их к груди. Максим весь превратился в ощущения: прохладная гладкость лестничных перил, тихо щёлкнувшие дверные замки. У входа накинул куртку, надел кроссовки. Во дворе из холодного мартовского тумана выкатилась Булька, ткнулась в ладонь кожаным носом, лизнула тёплым языком. У Максима защипало в глазах, и он ускорил шаги: холодная тяжесть щеколды ворот – и он уже на улице. Сейчас идти – быстрее, быстрее! – на конечную остановку единственного автобуса, идущего в город из их коттеджного посёлка. Первого автобуса пришлось ждать долго, Максим продрог и, крепко стискивая папку с рисунками, согревал дыханием покрасневшие руки. В такой ранний час в автобусе, идущем от одной окраины города до другой, почти никого не было, разве что на половине маршрута зашёл невысокий мужчина – серый, непрозрачный. На конечной остановке Максим вышел и, постояв в нерешительности, побрёл по обочине дороги просто потому, что нужно же было куда-то идти. И он шёл – в холодный туман, серый, прозрачный. ……………………………………………………………………………………………… Он увидел этого мальчишку сразу: худенький светловолосый кузнечик. Он знал, что тот, кто живёт в нём, любит таких. Что любит – именно таких! Он даже с досадой, с грустью подумал: «Ну что этот кузнечик делает в такой ранний час? Куда едет? Почему они встретились?» Он знал, что тот, кого он называл минотавром, обязательно проснётся в нём – и Он проснулся. Когда-то, в детстве, минотавр довольствовался бабочками, потом кошками, маленькими бродячими собаками, но год назад этого Ему оказалось мало. Ещё долго он с искренней грустью смотрел в глаза мальчишке на примотанных скотчем листках с отчаянной надписью «Помогите найти!» Теперь он знал: это минотавр не спускает с мальчишки глаз, спрятанных за бифокальными линзами, это Он дышит его лёгкими, ступает его ногами в дешёвых кроссовках, оставляя ребристые следы на холодном песке обочины. Осталось ещё немного – и они встретятся… …………………………………………………………………………………………………. Утром Герман впервые решил не заходить к наказанному Максиму: пусть прочувствует, подумает, раскается. Когда он доставал ключи из нагрудного кармана куртки, на пол, покружившись в воздухе, упала пятитысячная купюра, и он сразу вспомнил, как вчера на заправке второпях положил её вместо сумки в карман. Герман бросился в комнату сына – просить прощения, обнять, прижать к себе – и, похолодев, увидел пустую кровать со сбитым на пол одеялом. На столе, почти разорванный, лежал не законченный вчера учебный рисунок Максима: две руки – маленькая и большая, – обращённые друг к другу. Потом в Германе жил один лишь разум, заставляя делать нужные звонки, говорить уверенные слова Тане, давать чёткие указания своим сотрудникам. Таня не могла плакать, она сидела на диване и, обхватив себя руками, раскачивалась взад-вперёд, глядя перед собой сухими, воспалёнными глазами. Казалось, Герман опять всё контролировал, но было что-то, чему он просто не позволял вырваться, потому что знал: это затопит. И оно – затопило, когда, оставив Таню с вызванной им медсестрой, он впился руками в прохладный руль джипа и помчался сквозь туман по маршруту единственного отходящего от их посёлка автобуса. Его затопило отчаяние, защипавшее давно уже не испытанной теплотой слёз и задавшее бешеный ритм сердцу, которое словно выстукивало: «Я люблю тебя, малыш! Ну, пожалуйста, поверь мне! Поверь! Поверь!» Герман вдруг вспомнил, как забирал Таню из роддома, как лучились тёплым светом её глаза, как он бережно, боясь уронить или оступиться, нёс к машине маленький свёрток и уже дома, осторожно отогнув кружевной край синего одеяла, заглянул внутрь. На крошечном розовом личике разомкнулись нежные, припухшие веки, и в маленьких щёлочках отец впервые увидел глаза своего сына. Герман трепетно, тихо прошептал «Привет» и почти задохнулся от щемящего счастья: в мире – Его ребёнок! И вот теперь он мчался, разрывая молочный туман чёрной тяжестью летящего джипа, чтобы найти – обязательно найти! – в этом равнодушном мире ту единственную точку, где был его ребёнок… Пока ещё был…
Сталкер: Щелк! Веревка оборвалась. Казнимый бросился к палачу: "Да как же так! Я же не прочуствовал! Не раскаялся, как положено! Так, чтобы " я больше не буду, прости... хотя.... ясен пень, что я больше не буду, просто не смогу "быть", меня же вешают..." Палач подумал и снова милостиво протянул веревку. "Ну ладно, давай..." Казнимый натянул веревку. "" А теперь ты меня пропесочь. Мозг вынеси. За то, как я виноват." Палач начал выносить мозги. Читать нотации и морали. Что так делать нельзя. Двойки получать нельзя. Прогуливать. Замечания носить из школы. Не слушаться родителей. Хамить. Приходить поздно. За три часа читания моралей палач устал... Да и морали все кончились. Пошёл по второму кругу. "Сил нет уже! Повесь быстрее!"-воскликнул казнимый и сам, с веревкой на шее, сиганул с табурета (или что там у них, не знаю...) Палач вздохнул, сожалея, что морали больше некому читать, и пошёл, с чувством выполненного долга домой. К своим детям...
tim: Сталкер пишет: За три час читания моралей палач устал... Откровенно говоря -- я его понимаю… Я бы тоже устал! )
Львовна: Нет, Тим, не хочу. У меня рука не поднимется)) Табу на ударить живое существо))Не только человека)
Львовна: VwV, если они,как говорится,добазарятся, — то почему,собственно,нет:"Моя корова,что хочу,то и делаю", — кот Матроскин говорил. Если сам владелец задницы готов ее по доброй воле подставить, — ну,что ж; хозяин — барин. Его право выбора. Только в семьях,где ТН практикуются, — обычно так:"Есть токмо одно правильное ммнение,и это мнение моё."(И слова эти,конечно,не воспитуемому принадлежат)) Тут даже один родитель с гордостью писал,как два часа мурыжил отрока,подвергая его самой натуральной психологической пытке,а после того,как тот пролепетал таки,что родитель жаждал услышать:"Меня надо выпороть", — взялся за выполнение активной фазы "воспитания". — Такой вот выбор под названием из огня да в полымя.
VwV: Львовна пишет: VwV, если они,как говорится,добазарятся, — то почему,собственно,нет:"Моя корова,что хочу,то и делаю", — кот Матроскин говорил. Если сам владелец задницы готов ее по доброй воле подставить, — ну,что ж; хозяин — барин. Его право выбора. Только в семьях,где ТН практикуются, — обычно так:"Есть токмо одно правильное ммнение,и это мнение моё."(И слова эти,конечно,не воспитуемому принадлежат)) Тут даже один родитель с гордостью писал,как два часа мурыжил отрока,подвергая его самой натуральной психологической пытке,а после того,как тот пролепетал таки,что родитель жаждал услышать:"Меня надо выпороть", — взялся за выполнение активной фазы "воспитания". — Такой вот выбор под названием из огня да в полымя. Тогда, как говорит Михаил Сергеевич, мы пришли к консенсусу. Я за телесные наказания с 12 лет с правом наказуемого заменить порку на какое-то не телесное. Очень хорошо работает с точки зрения ограничения мамских аппетитов на не телесные наказания. Больно пороть то нормальной маме все таки жалко, а вот отрезать инет, комп и другие удовольствия может без малейшего зазрения совести. И так же хорошо работает для вразумления мам вроде мамы Тима. Уверен, она бы быстренько приспособилась пороть так, чтобы сын ей все таки разрешал себя пороть.
Шура: Львовна, я не поленилась и просмотрела все 9 страниц данной темы и встретила лишь 1 раз слово "мудрый" у себя, в контексте, что родитель должен быть мудрым. И шесть раз это слово употребили вы, споря со мной, и сделав вывод, что " мои мудрые на самом деле самодуры" Вы ошибаетесь, говоря, что я часто употребляю слово мудрый. Также вы неверно истолковали мое утверждение, что " мудрый родитель не унижает наказуемого ребенка" , назвав это самодурством. Как-то скучно становится с вами спорить.
Сталкер: VwV пишет: Самой то не смешно, легкую трепку с казнью сравнивать? Что вообще это такое -"лёгкая трепка"? Я не могу этого просто представить... VwV пишет: сын ей все таки разрешал себя пороть. И опять не могу представить.. Как мальчик может вообще давать себя пороть маме? Мама и ремень - в моем представлении -вещи несовместные.
VwV: Шур, со Львовной все прояснилось. Если ребенка не догоняют-хватают-скручивают или не давят в блин морально, чтобы он сам штаны снял, а, совсем наоборот, разумный подросток сам ложится и спускает штаны, уповая на последующее растворение родителей в нирване и сопутствующие этому ништяки, то Львовна согласная. А че еще нормальной паре мать-ребенок нужно? Нет, ну правда же, в интеллигентных семьях не принято пороть грубой силой. Все нормально! Осталось только донести до детей Львовны информацию, что их права существенно расширились и могут претендовать на наказание ремнем, если другой вариант их совершенно не устраивает или им, например, не доверяют учиться самим и заставляют ходить в плохую школу. - Мама, тебе мои знания или мои мучения нужны? - Конечно, знания, родной! - В таком случае сообщаю, что то, что там проходят на этой неделе я уже знаю на отлично, так что в школу не пойду. - Уверен, что на отлично? И контрольную на пять потом напишешь? - Да, уверен, что контрольную на пять напишу! - Точно? Учти, напишешь на четыре с минусом, выпорю. - Идет, никаких проблем! Шур, ты только представь восторг ребенка!
Сталкер: А в принципе неплохой диалог мамы с ребёнком. Только уберите слово "выпорю", и будет класс!
VwV: Сталкер пишет: А в принципе неплохой диалог мамы с ребёнком. Только уберите слово "выпорю", и будет класс! Сталкер, слово "выпорю" убирать не надо, так как под этим словом он понимает совершенно другое, чем Вы. И если правильных мам будет большинство, то никому и в голову не придет понимать под этим словом то, что пришлось испытать не только Вам, но даже и мне. Хотя мой отец по сравнению с Вашим шестикрылый серафим.
Митрил: VwV, а что, до 12 лет ребенка даже шлепнуть нельзя?
VwV: Митрил пишет: VwV, а что, до 12 лет ребенка даже шлепнуть нельзя? Шлепнуть ладошкой можно. Думаю, что разок-другой даже папе можно шлепнуть. Но полноценная ритуальная порка даже при минимальных болевых ощущениях для десятилетнего как-то слишком. Лучше полчасика постоять в углу. Ну и потом особой надобности еще нет. Еще нет учебных задач, требующих силы воли и преодоления себя. Нет еще совершенно особой подростковой лени. Ну то есть, на мой взгляд, даже в 12 без ремня все вопросы достаточно легко решаются. В 13 они уже легче (для самого же ребенка) решаются с ремнем (опять подчеркиваю, что имеется пермаментная готовность мамы устроить легкую трепку, а не тот ремень, который многие тут на своей шкуре испытывали). То есть в 14 гораздо легче вести себя правильно, чувствуя, что мама, если что, всегда на готове и очень "обрадуется", если получит какой нибудь повод для проявления материнской заботы еще одним хорошо ей известным способом.
Сталкер: Ну.. Не знаю... Я такого никогда не испытывал, и не могу ничего сказать... Вообще то я хорошо учился. Бывали "ленивые" двойки, конечно. Когда загулялся и не сделал домашку. Но в принципе хорошо учился - на 4 и 5. Так что насчёт "лёгкой трепки" ничего сказать не могу... А наказывать, тем более ремнем, ранее, чем с 12-13, вообще нельзя. Только словом.
Львовна: Шура,. Так вы и не спорите) Потратили уйму времени,прошерстив ветку, — бесполезные по сути дело. Ведь даже если я и не права,и именно это словечко не ваше,то что это меняет по существу вопроса,а? Я не буду прочесывать ветки в поисках доказательной базы касательно особенностей вашего лексикона,поэтому готова принести вам формальные извинения)
Митрил: VwV пишет: Думаю, что разок-другой даже папе можно шлепнуть. Что значит даже? Отец ущемлен в правах по сравнению с матерью?
VwV: Митрил пишет: Что значит даже? Отец ущемлен в правах по сравнению с матерью? Отец глава семьи и на одну ступень выше по субординации. Наказывая ребенка сам, он ставит под сомнение компетентность и авторитет матери. Она что, получается, не справляется? В идеале позор, если отец вообще узнал о провинности. Отшлепала, пока папа с работы не пришел, и замяли. Генерал приехал - трава покрашена, все солдаты довольны. Генерал доволен - всем хорошо. Ну и все таки мама ближе и безопаснее. Ну очень добрым должен быть папа, чтобы по настоящему добрая и заботливая мать могла со спокойным сердцем доверить ему телесное наказание ребенка. А женщина по природе своей существо нежное и деликатное. Бывают в природе исключения, но это уже изврат какой-то.
Митрил: VwV пишет: Отец глава семьи и на одну ступень выше по субординации. Наказывая ребенка сам, он ставит под сомнение компетентность и авторитет материВо времена патриархата, когда отец был настоящим, а не мнимым главой семьи, наказания сыновей не перепоручались матерям, из-за якобы потери авторитета. А уж сейчас, когда о реальном главенстве и говорить смешно, подобные рассуждения смотрятся нелепо. При разводе кому дети достанутся? 99 % что матери, если только она не алкоголичка, наркоманка и т.п. А на "главу семьи" повесят алименты. Так что пусть матери порят девочек, а воспитание мальчиков оставят отцам.
VwV: А если развод и он достанется матери? Ей учиться пороть? Или вызывать отца? И вы не учитываете кучу психологических моментов, вплоть до того, что если у мальчика малейшая склонность к мазохизму, при наказания отца она может перерасти в совсем уже нехорошую склонность. Кроме того отец не только глава семьи, но и проводник во внешний мир, партнер, защитник и все такое. На выходе в свет отец должен ощущаться как поддержка, а не как строгий контролер. В крайнем случае может присутствовать при наказании и руководить им. Но не сам! Понимаете, мальчик-подросток еще и соревнуется с отцом! И это важно для его взросления и возмужания. Нельзя соревноваться с тем, кто может тебя выпороть. Да! И в патриархальной семье наказывали если не мать, то гувернантки-гувернеры, но никак не сам барин. Делать ему нечего! И Тургенева порола мать, например, значит это было принято. И Сологуба. Мы можем сомневаться в адекватности описания строгости, но в том, что наказание мальчика матерью было обычным, ни в коем случае.
Митрил: VwV пишет: А если развод и он достанется матери? Ей учиться пороть? Или вызывать отца? Это аргумент против текущей разводной практики, а не против порки отцом. Говорю вам как выросший в неполной семье, даже очень хорошая мать не может заменить отца. И вы не учитываете кучу психологических моментов, вплоть до того, что если у мальчика малейшая склонность к мазохизму, при наказания отца она может перерасти в совсем уже нехорошую склонность. У фемдома полно своих адептов, так что от строгой матери проблем может быть едва ли не больше. Я глобального опроса среди любительниц "строгих гаспажей" не проводил, но думаю, что большинство воспитывались жёсткими матерьми. Кроме того отец не только глава семьи, но и проводник во внешний мир, партнер, защитник и все такое. На выходе в свет отец должен ощущаться как поддержка, а не как строгий контролер. Именно поэтому разделение мать заботится, а воспитывает отец, применительно к мальчикам мне кажется более правильным. В крайнем случае может присутствовать при наказании и руководить им. Но не сам! Ну спасибо, хоть посмотреть как сына наказывает жена можно. Понимаете, мальчик-подросток еще и соревнуется с отцом! И это важно для его взросления и возмужания. Нельзя соревноваться с тем, кто может тебя выпороть. Вы уж определитесь, отец проводник или конкурент. Да! И в патриархальной семье наказывали если не мать, то гувернантки-гувернеры, но никак не сам барин. Делать ему нечего! И Тургенева порола мать, например, значит это было принято. И Сологуба. Мы можем сомневаться в адекватности описания строгости, но в том, что наказание мальчика матерью было обычным, ни в коем случае.Мдя... Во-первых, большинство населения были крестьянами, а не барами. Откройте, например, "Домострой", так хоть что-то сказано чтобы отец жене наказания сыновей и даже дочерей поручал? Неа. "Наказывай сына своего в юности его, и упокоит тебя в старости твоей, и придаст красоты душе твоей. И не жалей, младенца бия: если жезлом накажешь его, не умрет, но здоровее будет, ибо ты, казня его тело, душу его избавляешь от смерти. Если дочь у тебя, и на нее направь свою строгость, тем сохранишь ее от телесных бед...Любя же сына своего, учащай ему раны – и потом не нахвалишься им. Наказывай сына своего с юности и порадуешься за него в зрелости его, и среди недоброжелателей сможешь им похвалиться, и позавидуют тебе враги твои. Воспитай детей в запретах и найдешь в них покой и благословение. " Как видите, все сам. Во-вторых и Тургенев и Сологуб росли без отцов, которые будут они живы, наверняка сами бы занялись сыновьями. И, кстати, ни тому ни другому, порки в детстве счастью не принесли, наоборот, только проблемы. В-третьих, гувернантки были у маленьких детей, а не у подростков. И далеко не у всех, и не всегда.
VwV: Ладно, если папа добрее мамы, то, пожалуй, можно и ему. Кому ребенок больше доверяет, тот и наказывать должен.
полная версия страницы